В тени человека - Джейн Лавик-Гудолл

В тот день я пригласила к чаю нескольких африканцев с детьми. Сначала дети нервничали и чувствовали себя неловко. Но когда я достала для них бумажные шляпы и воздушные шарики, а также маленькие игрушки, они очень оживились и стали вести себя, как все дети на елке: бегали, шумели, возились и радовались. А воздушные шары произвели впечатление даже на величественного Идди Матату.

Когда мои гости разошлись, я почувствовала, что должна подняться на Вершину, мне необходимо было побыть в одиночестве хотя бы час. С наступлением темноты я поспешила домой, чтобы с наслаждением съесть праздничный ужин, о котором Доминик твердил все эти дни. Еще до отъезда Гуго с Домиником продумали его до мельчайших подробностей, начиная с фаршированного цыпленка и кончая чудесной подливкой к традиционному пудингу. Было уже темно, когда я вернулась в лагерь. При одной мысли об изысканной еде у меня потекли слюнки. Но меня ждало разочарование. Доминик решил по-своему отметить праздник: на столе были пустая тарелка, вилка и нож, а рядом стояла нераскрытая банка мясных консервов. Это и был мой рождественский ужин! Когда я спросила Доминика, где же цыпленок и все остальное, он громко захохотал и, несколько раз повторив: «Завтра, завтра», пошел к огромной канистре емкостью восемнадцать литров, в которой, как я позже узнала, ему принес некий доброжелатель из деревни Бубанго местное пиво. На другой день Доминик искупил свою вину — приготовил праздничный обед, несмотря на тяжелое похмелье.

Вскоре после рождества я должна была покинуть Гомбе-Стрим. Мне предстояло провести еще один семестр в Кембридже. Последние две недели моего пребывания в заповеднике были омрачены болезнью Уильяма. У него начался сильный насморк, глаза слезились, он беспрерывно кашлял; все его тело сотрясалось во время приступов этого сухого кашля. В первый же день болезни Уильяма я пошла из лагеря вслед за ним — к этому времени я уже совершенно спокойно передвигалась по лесу в компании и Дэвида, и Уильяма, лишь Голиаф не позволял мне этого. Уильям прошел по долине несколько сотен метров, потом взобрался на дерево и построил большое гнездо из веток, устлав его листьями. В нем он пролежал часов до трех пополудни, сопя и кашляя. Иногда он затихал, наверное подремывая.

Несколько раз он совершенно определенно помочился в гнезде — такое поведение настолько необычно для шимпанзе, что у меня не оставалось сомнений относительно того, как плохо он себя чувствует. Наконец он встал, пожевал немного листьев и медленно побрел обратно в лагерь. Там он съел пару бананов, забрался на растущее возле моей палатки дерево и построил себе другое гнездо.

В тот вечер я долго не ложилась спать: была полная луна, но после полуночи набежали облака и начал накрапывать дождь. Я вышла из палатки, поднялась немного по крутому склону и теперь находилась выше гнезда Уильяма. Яркий луч моего сильного электрического фонарика осветил его, выхватив из темноты скорчившуюся фигурку: он сидел в своем мокром гнезде, подтянув колени к подбородку и обхватив их руками. Дождь продолжал идти всю ночь с небольшими перерывами. В равномерное постукивание капель о крышу моей палатки изредка вмешивались звуки сухого кашля Уильяма. Когда же зашумел настоящий ливень, Уильям издал несколько дрожащих, тоскливых уханий и затих.

Утром он спустился вниз. Его бил сильный озноб. Дрожали даже длинные дряблые губы Уильяма, но теперь это уже совсем не казалось смешным. Как бы мне хотелось завернуть его в теплое одеяло и обложить грелками! Но я могла дать ему лишь несколько бананов.

Всю следующую неделю я провела рядом с Уильямом. Он держался недалеко от лагеря и занимал, как правило, разные гнезда. Несколько раз он присоединялся к Дэвиду и Голиафу, но, как только они уходили в сторону гор, возвращался в лагерь, будто понимал, что не может отправиться в длительное путешествие.

Однажды утром, когда я сидела рядом с Уильямом на склоне горы над нашим лагерем, я заметила, как причалила лодка с несколькими посетителями из Кигомы. К этому времени слава Дэвида Седобородого распространилась далеко за пределы заповедника, и люди иногда специально приезжали по воскресеньям в надежде увидеть его. Я должна была бы, конечно, спуститься вниз и поздороваться с прибывшими. Но я настолько привыкла к шимпанзе, что сама почти что испытывала чувство инстинктивной неприязни к незнакомцам. Уильям уже спускался к палаткам, и я пошла за ним. Он сел в кустах напротив лагеря, а я — возле него. Вместе с ним мы следили за посетителями. Они выпили кофе, поболтали и, так и не увидев Дэвида, пустились в обратный путь. Интересно, что бы они подумали, если бы узнали, что я сижу в кустах рядом с шимпанзе и поглядываю на них как на чуждых пришельцев из неведомого мира.

За два дня до моего отъезда Уильям утащил одеяло из палатки Доминика. В течение некоторого времени он жевал его, потом пришел Дэвид Седобородый и присоединился к Уильяму, предварительно отведав несколько бананов. Примерно с полчаса оба миролюбиво сидели рядом, шумно и с удовольствием посасывая разные концы одеяла. Вдруг Уильям, как заправский клоун, на которого он так часто походил, натянул одеяло поверх своей головы и начал водить руками, будто он хотел на ощупь найти Дэвида и дотронуться до него через им же созданное препятствие. Дэвид с изумлением посмотрел на него и похлопал друга по руке. Вскоре оба скрылись в лесу, оставив мне лишь лежащее на земле одеяло и гулкие отзвуки сухого кашля. С тех пор я никогда больше не видела Уильяма.

7. Станция подкормки

Вернувшись в Гомбе-Стрим после вторичного пребывания в Кембридже, я узнала, что лагерь стала навещать старая Фло со своим семейством. Вместе с ней приходили двое из трех ее отпрысков: дочка Фифи, примерно трех с половиной лет, которая все еще сосала грудь (правда, всего по нескольку минут каждые два-три часа), ездила на спине у матери и спала с ней в одном гнезде, и сын Фиган, только что вступивший в период полового созревания. Он был старше Фифи года на четыре, но в отличие от других подростков почти все время проводил вместе с матерью и младшей сестрицей. Самый старший отпрыск Фло, Фабен, молодой самец лет одиннадцати, крайне редко появлялся с семейством.

Вначале наши новые гости вели себя довольно скованно: большую часть времени они проводили в окружающем лагерь густом кустарнике, лишь изредка выходя на открытое место, чтобы схватить несколько бананов. Но постепенно они привыкли к незнакомой обстановке; в присутствии Дэвида и Голиафа старая Фло чувствовала себя гораздо свободнее и подолгу задерживалась на поляне перед нашими палатками. Я, как и прежде, большей частью бродила по горам, наблюдая за жизнью шимпанзе. Но в те дни, когда группы обезьян отправлялись в дальние путешествия к южным или северным границам заповедника, я охотно оставалась в лагере в надежде, что Фло навестит нас. Рядом со мной был Гуго, которому удалось убедить Национальное географическое общество в необходимости продолжить съемки фильма о поведении шимпанзе. Вдвоем мы с нетерпением ждали «посетителей» и внимательно следили за ними.

Фло даже в те далекие дни выглядела очень старой. Худая, изможденная — «кожа да кости», — с поредевшей выцветшей шерстью и стертыми до корней зубами, она производила жалкое впечатление. Но скоро нам стало ясно, что в этом слабом теле сильный дух: Фло занимала высшее по рангу положение среди самок, поведение ее отличалось крайней агрессивностью и решительностью.

Олли, которая в это время тоже стала наведываться в лагерь, являла собой прямую противоположность Фло. Если Фло чувствовала себя совершенно спокойно в компании взрослых самцов, выискивала у них в шерсти и даже позволяла себе выпрашивать бананы и кусочки картона, то Олли заметно нервничала. Когда же один из самцов, особенно высший по рангу, неожиданно приближался к ней, старая самка начинала хрипло, отрывисто кричать, пока не впадала в настоящую истерику. Мне кажется, что нервозность Олли имела свои причины: у нее на шее была большая опухоль, напоминающая зоб, — заболевание, широко распространенное среди африканских женщин этой области[31].

Олли всегда избегала больших групп шимпанзе и перемещалась, как правило, только в сопровождении двухлетней дочери Гилки. Иногда с ними был и восьмилетний сын Олли — Эверед. Именно он впервые привел мать в лагерь, так как был здесь раньше с Дэвидом и Голиафом. Когда Олли и Фло бродили по лесу, их четверо детенышей весело резвились среди деревьев. Отношения между двумя самками были весьма дружественными, но при малейшем конфликте — если речь шла, например, о том, кому достанется единственный лежащий на земле банан, — Фло всегда вела себя в соответствии со своим общественным статусом: стоило ей распушить редкую, будто изъеденную молью шерсть, как Олли тотчас ретировалась, негромко похрюкивая и обнажая зубы в знак покорности.