Тайны Темплтона - Лорен Грофф

Вот кто это был.

Иоганн Нойманн, отец моей одноклассницы Лауры. Всякий раз, приезжая из Германии, Иоганн привозил оттуда марципаны, а еще учил меня летом играть в теннис.

Большой, как медведь, Том Ирвинг, торговавший подержанными машинами и отдавший мне свою ржавую развалюху почти задаром. Это он, когда я однажды шла из школы зареванная — мне было тогда лет восемь, и меня обижали другие дети, — усадил меня на скамейку, обнял по-отцовски и дал хорошенько выплакаться.

Невеличка Томас Петерс, мой детский врач, такой был низенький, что уже в десять лет я была с ним одного роста. Его моя мать звала всякий раз, когда у нас в доме что-то ломалось или отваливалось, поскольку мастер он был на все руки и мог вылечить не только ребенка, но и любую вещь.

Сол Фолкнер, о котором всегда ходили сонмища слухов, ибо он был трижды женат, очень богат и не имел детей. Это он согласился, когда я попросила, отпраздновать мой десятый день рождения в его роскошном доме с огромным бассейном да еще сам оплатил все торжество. Род его принадлежал к числу знатных и старинных, где всем мальчикам неизменно давали имя Сол Фолкнер, и люди, когда хотели попрекнуть его деньгами, называли его не иначе как «Сол Фолкнер Пятнаный» вместо «Сол Фолкнер Пятый».

Фрэнк Финни, чья семья пожизненно владела изданием «Фриманз джорнал», где Фрэнк делал подписи к фотографиям. Это он оплачивал мне поначалу общежитие в колледже, в придачу слыл большим остряком и мог кого хочешь замучить шуточками, в которых, если хорошенько задуматься, не было ничего смешного, а вовсе наоборот.

И наконец, Дуг Джонс, мой школьный учитель английского и литературы. Внешне он сильно смахивал на стареющего Джима Моррисона, и в кабинете после уроков у него вечно оседали хихикающие старшеклассницы, просившие помочь разобраться с Шекспиром. Он взял меня на роль Дездемоны в школьном спектакле, и когда я приходила посидеть с его тремя очаровательными маленькими дочурками, репетировал со мной мою партию. Что называется, натаскивал. «Нет, нет, Вилли, не пойдет. Ты должна произнести это с чувством!» — кричал он, и его дочурки заходились дружным заливистым смехом.

И вот теперь я догоняла их, с улыбкой глядя на эти родные мне спины, при виде которых на сердце стало как-то тепло. Дуг Джонс в тот момент говорил:

— …да ты просто злился и ревновал, Большой Том, так и скажи, потому что она, когда что-нибудь спрашивала, всегда поворачивалась не к кому-нибудь, а ко мне. Я боялся, ты камеру расколотишь.

Тут все посмеялись, а Том Ирвинг сказал:

Очень весело, Дуг. Ну просто очень! Хотя это правда. Никак я не думал, идя на ток-шоу, что буду там у тебя на подпевках.

В разговор вступил Иоганн и со своим немецким акцентом заметил:

— А эта Кэти Дойл фообще-то стерфоза, праффда?

Я сообразила, они обсуждают собственное интервью, которое давали в утренней программе национального телевидения — по-видимому, в связи с их участием в обнаружении чудовища. Я уже собиралась поравняться с ними и предвкушала, как крикну им любимое «э-эй!», когда между нами прогромыхал мусоровоз. Пока я ждала, чтобы гроб на колесах проехал, меня поразила ужасная мысль. В задумчивости смотрела я вслед удаляющимся «побегам».

Я поняла: оказаться моим отцом в нашем городе мог любой. И этот кивнувший мне мусорщик, и каждый из бегунов. И доктор Клуни, любитель утренней гребли, наткнувшийся на чудовище. И директор начальной школы, и тучный маленький мэр, и почтальон, и приемщик в химчистке «Кеплерз». Директор Музея бейсбола, булочник из пекарни «Шнейдере», Джон-Джон, механик из «Гаражей Дуайта». Сам Дуайт. Умственно отсталый брат-близнец Дуайта Дерек. Мой велосипедный тренер, мой стоматолог и любой из троицы стариков, что все лето режутся в парке в шашки. Владелец похоронного бюро мистер Клэпп, пастор пресвитерианской церкви, католический священник, железнодорожный магнат, биолог с выездной биостанции, городской библиотекарь, любой из отцов моих друзей — да Господи, кто угодно мог оказаться моим отцом! Даже Аристабулус Мадж! Аристабулус Мадж, умевший напустить на человека сон своим тихим чарующим голосом, голосом самого дьявола; он и выглядел-то как дьявол — сутулый, весь какой-то пупырчатый, со впалыми щеками, с глазами, посаженными так глубоко, что белков было не видно, — это он однажды прошел сквозь рой мотыльков, и те попадали наземь. Так вот даже Аристабулус Мадж мог оказаться тем, кому я обязана своим рождением. Сердце у меня екнуло, едва не остановилось, и мне показалось, я могу умереть от этого горя.

Потом сердце заколотилось, часто-часто, до дурноты. Я почувствовала себя цыпленком из детской сказки, который ходил и у всех спрашивал — у коровы, собаки, самолета: «Ты не моя мама?» Меня стошнило в канаву, и я поднялась, все еще чувствуя муть.

Проходила я сейчас возле начальной школы, смешного кирпичного зданьица, точь-в-точь как из конструктора «Лего». Отсюда я могла бы пробежаться по Ореховой, потом по Каштановой, свернуть на Главную и забрать свою машину, припаркованную у почты напротив Музея бейсбола. Я загнала бы машину домой — как-никак в ней все мое барахло — и торчала бы у мамочки дома, пока Комочек не вышел на свет или пока не позвонил бы Праймус Дуайер, а до тех пор, клянусь, я бы не вылезла из дому. Я стала бы ждать, когда Праймус Дуайер позвонит, потому что без него я не могла принять никакого решения относительно своего состояния и потому что сама я позвонить ему не могла. О том, что будет, если он не позвонит мне, я старалась не думать.

Но отогнать машину домой и при этом не встретить кого-нибудь из знакомых мне вряд ли бы удалось — это было проверено. В мой прошлый приезд в Темплтон два года назад, подъехав к супермаркету купить для Ви что-то из бакалеи, я наткнулась на свою бывшую одноклассницу. Она таращилась на витрину, начисто забыв о своих жутких пучеглазых сопливых детишках, возившихся у машины. Вдруг эта Чери обернулась и увидела меня, после чего мне минут пять, не меньше, пришлось сносить настоящую пытку — Чери накинулась на меня, словно я была ее лучшей подругой, трещала без умолку, совала мне в нос своих деток и все звала как-нибудь выпить вместе пивка. В магазин я тогда так и не попала — просто забыла, зачем пришла, когда уносила оттуда ноги. Долго еще колесила по городу, старательно объезжая тот супермаркет — боялась снова наткнуться на Чери, увидеть ее стеклянные глаза и детишек, пожирающих кукурузные хлопья. Еще тогда, стоя рядом с ней и глядя ей в лицо, я почему-то представляла ее в постели — мне прямо отчетливо виделось, как она пыхтит, постанывает и потеет, стругая очередных жутких детишек. Просто есть люди — только посмотришь на них и сразу почему-то представляешь себе, как они трахаются.

В общем, в то утро я юркнула на Главную. Именно юркнула — нервно, украдкой. Из пекарни «Шнейдера» несло на всю улицу старым добрым ароматом свежего хлеба, навевавшим воспоминания. Рядышком, в бывшем мебельном, некогда принадлежавшем родителям рок-звезды и похожем на кукольный домик, теперь был магазин бейсбольных карт. За ним кондитерский, где продавались мои любимые карамельки. За ним магазинчик, торговавший бейсболками, где я подрабатывала каждое лето. До сих пор не вылетели из головы названия бейсбольных лиг: «Луисвилль бэте», «Толедо мад хенс», «Монтгомери Бисквите», «Талса дриллерс», «Батавия макдогз», «Лэнсинглагнатс». Я все шла, а улицы по-прежнему были пустынны — ни одной машины. Потом был парк, где зимой стоял домик Санты, а летом собирались школьнички-наркоманы. Потом аптека Маджа. Потом улица Пионеров прерии, старинное здание кузни и не менее старинный паб под названием «Храбрый драгун». За книжным и магазином «Друперс» — громадный Музей бейсбола, где у входа уже толпились желающие поглазеть на мячи и биты. Словом, все для туристов.

А ведь раньше все было иначе. Раньше жителей Темплтона не очень-то волновали туристы, они были частью нашей жизни, насущной, но не столь важной, как сейчас. Но после того как в 1918 году здесь основали больницу, все изменилось. В городе появились врачи, вместе с ними — умы и деньги. Появился загородный клуб, картинные галереи и даже свои миллионеры — посол, железнодорожный магнат, богатая красавица, взявшаяся за озеленение города, Фолкнеры со своим пивным состоянием, не говоря о моих предках по обеим линиям (впоследствии потерявшим все). Ступеньки пониже на социальной лестнице занимали больничные администраторы, адвокаты, библиотекари; еще ниже — фермеры, чья продукция постепенно утрачивала свою значимость; ниже фермеров — разношерстый люд, набивавшийся в паб «Храбрый драгун» по выходным. Когда в 1986 году открылась опера, в город хлынула сытая публика на «мерседесах», одевавшаяся от-кутюр, но даже им в конечном счете пришлось перебраться на другой берег озера, в Спрингфилд. Потом на старом пастбище Хартвикской семинарии на юге города открыли еще один парк. Мы тогда и не думали, что горстка команд детской бейсбольной лиги сможет так попортить топографию города. Откуда нам было знать, что вместе с детишками сюда нахлынут и их родители, полчища ожиревших горластых, вечно жующих людей, которым понадобятся рестораны, магазины, отели и мини-поля для гольфа. Откуда нам было знать, что этот парк в течение всего лета будет еженедельно принимать аж по восемь команд детской лиги, то есть по тысяче двести орущих детишек в неделю, плюс еще примерно шестьсот их кошмарных родителей. Размещались они близ Хартвикской семинарии — это в трех милях к югу от Темплтона, — но их присутствие в городе изменило его до неузнаваемости. Магазин рукоделия, магазины «Игрушки», «Все для участка и дома» обслуживали только эти бейсбольные орды. Куда ни ткнись, везде продажа сувениров. И везде туристы, от которых просто негде укрыться.