Зачем мы пишем. Известные писатели о своей профессии - Мередит Маран

Слухи обо мне распространились быстро, и другие университетские газеты, особенно для черных, начали публиковать мои стихи. Они у меня до сих пор лежат в картонном чемодане, который я купила за два доллара и девяносто девять центов в Порт-Гуроне в 1968 году. И знаете что? Некоторые из них не так уж и плохи!

На первом курсе, когда пришло время выбирать профилирующую дисциплину, я сказала своему куратору, что выбираю социологию. Он поинтересовался, зачем я это делаю: «Я читал твои статьи и не понимаю, почему ты не хочешь писать дальше. Сконцентрируй на этом все силы».

У меня рот открылся. Я не могла поверить в то, что услышала. Причем парень был белым. Я объяснила, что стихи и статьи лишь мое хобби, но ими на жизнь не заработаешь. Он посоветовал отправиться домой и хорошо подумать. Что я и сделала. Я поняла, насколько он прав, и выбрала другую дисциплину.

Я ходила на курс литературного мастерства, который вел афроамериканский поэт Измаил Рид. Он прочитал мой первый рассказ и сказал: «Терри, у тебя очень сильный голос». Мне всегда говорили, что у меня необычайно глубокий голос для женщины, поэтому я подумала, что он это имел в виду. Я тогда еще ничего не знала. Ничегошеньки.

После Беркли я переехала в Нью-Йорк и вступила в Гильдию писателей Гарлема – что-то вроде мастерской писателей Айовы, но для черных. Я прочитала им новеллу «Мама, сделай еще один шаг», которую написала на курсе у Измаила.

Когда я закончила, романист Дорис Джин Остин сказала: «Дорогая, это не рассказ. Это роман». Все кивали. Я еще не знала, что истории можно продавать, а они знали. К концу собрания я написала первую главу моей первой книги «Мама».

Моя жизнь изменилась, и мне это не понравилось

За «Маму» мне заплатили семьсот пятьдесят долларов – это было в 1987 году; первый тираж был распродан еще до того, как попал в книжные магазины. За «Дела житейские» мне заплатили семьдесят пять тысяч долларов – это было в 1989 году. Причем роман не попал в список New York Times, но продавался очень хорошо. Поэтому за роман «В ожидании счастья» я уже получила четверть миллиона долларов.

Роман вышел в 1992 году под шестым номером в списке New York Times. Я не могла в это поверить. Пока я участвовала в кампании в поддержку «Счастья» и ездила по шестнадцати городам, мой агент провел конкурс по продаже прав на издание в обложке. Она позвонила мне в Атланту:

– Терри, ты не поверишь. Почти один и два.

– Один и два чего?

Через полчаса она позвонила снова и сказала: «Опра хочет, чтобы ты пришла к ней в студию». Опра никогда еще не приглашала автора книг. С этого момента моя жизнь стала меняться очень быстро. Я переехала из Аризоны в Сан-Франциско. Все журналы, начиная с People, хотели взять у меня интервью. Я поднимала глаза, а в гостиной сидели журналисты из Time. Это было потрясающе.

Затем началась шумиха на тему, что черные тоже читают. Я возмутилась: «Черные всегда читали. Просто не было современного романа, который настолько взывал бы к их душам. Представьте, что множество белых покупают мою книгу. Кроме того, мы всегда читали много книг белых авторов. Соображайте».

Когда это все случилось впервые, моя жизнь стала совершенно другой. И мне это не понравилось. Отовсюду стали подходить люди, просить денег. Читатели писали мне свои грустные истории. Внезапно объявились какие-то забытые родственники. Я настолько была подавлена, что пошла к психиатру.

Не только для меня все изменилось

Я не меняла свой стиль для того, чтобы добиться успеха. Я все еще писала те сюжеты, которые хотела рассказать людям. Суть в том, что критики, когда ты добиваешься коммерческого успеха, начинают тебя ненавидеть. Они обязательно пытаются найти что-нибудь неправильное. Когда я писала «Приближаясь к счастью», то отдавала себе отчет, что критики книгу не примут. Мне было все равно. Самое важное для меня, чтобы она понравилась людям, которые будут ее читать, что она тронет их сердце.

После выхода «В ожидании счастья» и шумихи вокруг черного автора и черного читателя издательства начали выплачивать молодым афроамериканским писателям огромные суммы, предполагая, что в ближайшее время получат множество готовых Терри Макмиллан. А эти несчастные, получая большие авансы, подписывали контракты сразу на две или три книги и не понимали, что если первая книга пройдет нормально, а вторая – посредственно, то с третьей книгой тебя уже ни в какую рекламную поездку по стране не отправят. Молодые авторы еще не знали: они со своими книгами становятся лишь историей, если издательства не окупают вложений.

Их книги не продавались так, как «В ожидании счастья», они не отрабатывали авансы, и издательства начали наказывать этих писателей тем, что не предлагали новых контрактов. У некоторых авторов были договоры на миллион долларов. А сейчас от них избавлялись. Они не могут получить контракты, чтобы спасти свои жизни. Я знаю много таких. Это очень грустно. Очень грустно.

Обыкновенный расизм

Многие белые писатели, получающие хорошие гонорары и продающие приличные тиражи, спокойно продолжают работать. Издатели готовы их поддерживать, невзирая ни на что. Ох, в любом случае будут продвигать и рекламировать. Они ездят по стране, получая большие деньги за выступления. Немногим черным писателям это удается. Обыкновенный расизм, вот что это.

Я знаю некоторых черных писателей – Ийанла Ванзант, например, – которые получают много денег, их книги становятся успешными, но не в том масштабе, на который надеялись их издатели. Не стоит и говорить, что издательства их не продвигали и не отправляли в большие книжные туры. С их книгами совершенно не работали. Издательства рассчитывали, что мои читатели побегут и начнут скупать книги афроамериканских писателей.

Это отражается даже на мне. У меня есть семьдесят страниц нового романа, и мне говорят: «Он мрачноват. В нем нет твоего фирменного юмора».

Я отвечаю: «Мрачноват? Правда?»

Знаете что? Белые постоянно пишут депрессивные книги. Чем она депрессивней, тем глубже, на их взгляд. Возьмем «Стеклянный замок»[26]. Или Кэтрин Стокетт – она может написать книгу о шестидесятых годах и судьбе черных служанок. Вы говорите о мрачности! Что в этом такого возвышенного? И тем не менее она была в списке New York Times на протяжении сотни недель. Но когда мы рассказываем о собственных бедах, то наши книги либо депрессивные, либо не интересны белым.

Больше всего меня выводит из себя, когда писатели, преимущественно белые, используют такой возвышенных язык или делают своих героев такими значительными, хотя в реальной жизни такие люди ничего из себя не представляли бы. Его герой переходит улицу – о, это так значительно. Он сидит в своем кабинете – очень важно.

Пожалуйста, приведу пример – Джонатан Франзен. Прочитав тридцать страниц, я начинаю думать: «Да кому до этого есть дело?»

Ненавижу любые ярлыки

Журналистка из Time, пришедшая ко мне взять интервью, больше говорила о моем доме, чем о книгах. Вряд ли она вела бы себя подобным образом, если я оказалась бы состоятельной белой писательницей. Ее потряс мой хороший вкус.

В своей статье она описала мои книги как «поп-литературу». Если произведения пользуются читательским спросом, это сигнал к тому, что автора нельзя воспринимать серьезно. Я написала в журнал довольно злое письмо: «Не надо ненавидеть меня лишь за то, что я продала больше книг, чем любимчики Paris Review. Не пытайтесь сделать меня автором бульварного чтива. Знаете что? В популярности нет ничего плохого».

Я определяю понятие «поп» как поп-психологию: уже знаешь, чем закончится. Мои книги основаны на персонажах, не на сюжете. Мои книги непредсказуемы. Возьмем, например, «Приближаясь к счастью» – там не знаешь, приблизишься ли к нему. Это путешествие. Вот в чем суть.

По существу, я делаю то же, что Чехов, Вирджиния Вулф, Хемингуэй. Я рассказываю истории о своем мире, в свое время, в своем стиле. Их в этом никто не обвинял.

Через сто лет будут с восторгом принимать само слово поп-литература. Сейчас я от него отказываюсь. Я никому не позволю давать мне дурацкие характеристики. Мне интереснее история, которую я должна рассказать. Вот что для меня важно.

Поэтому я собираюсь продолжать писать так, как я пишу.

• Я пишу только о тех героях, которые меня раздражают. Я не симпатизирую своим персонажам в начале книги. Чтобы рассказать их историю до конца, мне нужно найти в себе сострадание к ним. Из-за этого ни мои герои, ни мои читатели, ни я сама – никто не знает, как все обернется.

• Как только я понимаю, в чем состоят проблемы моих персонажей, я даю им что-то, с чем они должны справиться, что-то, что они должны изменить, потому что люди больше всего боятся перемен, – это способствует привлекательности драмы.