Дело принципа - Денис Драгунский

– Хорошо, – сказала я, вырвала коробочку из папиных рук и, не давая ему опомниться, побежала к себе. Там выпила стакан воды (у меня на туалетном столике всегда стоял графин с водой, в которой плавал ломтик лимона) и пошла к госпоже Антонеску.

Госпожа Антонеску стояла около бюро и, очевидно, складывала свои бумаги. Раскрытый чемодан для бумаг, такой как будто бы втрое увеличенный портфель, стоял на полу.

– Госпожа Антонеску, – сказала я. Она обернулась. – Давайте прощаться.

У меня даже голос задрожал. Госпожа Антонеску подошла ко мне, протянула мне руку. Я переложила коробочку из правой руки в левую, пожала…

– Стася, – сказала она, – я должна повиниться перед тобой. Ты чудесная девочка, умная и добрая. А я, наверное, предательница. Я шпионила за тобой, – она криво улыбнулась. – Ну, скажем так, в хорошем смысле слова. Я описывала каждый твой день и посылала письма твоей маме. Не за деньги, а просто так. Она меня просила.

Глава 6

– Вы думаете, шпионить без денег – это благороднее? – спросила я госпожу Антонеску.

– Не знаю, – сказала она.

– Мама точно вас попросила об этом?

– Да, разумеется. Мне самой никогда бы не пришла в голову такая мысль. И ведь это довольно трудное, долгое и хлопотное дело – описывать каждый наш день, а потом посылать на почту, всякий раз договариваясь с кем-нибудь из слуг.

– Вы прямо каждый день посылали? – спросила я.

– Нет, конечно, – сказала госпожа Антонеску. – Раз в десять дней примерно. В месяц выходило три раза. Поэтому письма были длинные. В городе было легче. В городе я могла сама бросить письмо в почтовый ящик.

– Вы знаете адрес? – спросила я.

– Знаю, – сказала госпожа Антонеску. – Но все равно я писала на почтамт, до востребования.

– Черт знает, что! – сказала я, сжимая в руке кожаную коробочку с изумрудным перстнем. – Просто целый английский роман про сыщиков. В нашем доме! Кто-то шпионит за мной и описывает мои дни, что я говорю, с кем я общаюсь…

Тут я на минуточку запнулась и представила себе, что вдруг госпожа Антонеску выследила мои разговоры с Гретой и, покуда я подглядывала за Гретой и Иваном, она сама подглядывала за нами троими (ну нет, это невозможно! Это уже полный абсурд!) – как я засыпаю, как я просыпаюсь, в какие игры играю, какие получаю отметки и вообще все такое. Это все записывается узеньким почерком госпожи Антонеску на длинные листочки, а потом то ли дворник, то ли повар, то ли уж не знаю кто едет в уездный город и бросает письмо в почтовый ящик. Да, письмо до востребования. Но ведь там написано, для кого!

Я повернулась к госпоже Антонеску и повторила громко и сердито:

– Просто настоящий роман про сыщиков! Получается, все кругом знали, а одна я – наивное дитя? Все наши мужики знали, что вы пишете доносы моей матери.

– Никто ничего не знал, – сказала госпожа Антонеску.

– Как же-с! – возмутилась я. – Ведь на конверте-то была фамилия?

– Нет, – сказала госпожа Антонеску. – На конверте было написано «Предъявителю банковского билета номер такой-то».

– Какой ужас! – сказала я. – Вам самой не странно было играть в эту игру? Вами могла заинтересоваться полиция. Это очень похоже на шпионский шифр.

Я говорила что-то еще, пыталась изобразить обиду, и при этом быть язвительной и остроумной, но чувствовала, что говорю что-то не то. На самом деле я ни капельки не была оскорблена тем, что госпожа Антонеску следила за мной столько лет и сообщала об этом моей маме. Наоборот, у меня просто камень с души свалился, когда я узнала, что, оказывается, мама, пускай глазами госпожи Антонеску, смотрела на меня все это время.

– Вы мне скажете ее адрес? – спросила я.

– Нет, – сказала госпожа Антонеску.

– Почему?

– Она не велела.

– Скажите мне, пожалуйста, ее адрес! Мне это очень нужно! Я хочу посмотреть, хотя бы издалека. Я не буду к ней приставать, честное слово! Я просто подойду к дому и буду незаметно прохаживаться перед парадной дверью. А если там напротив есть кофейня, я сяду за столик, надвину шляпку на лоб, и меня никто не узнает. И она тоже. Ну пожалуйста!

– Нет, – сказала госпожа Антонеску. – Я дала ей честное слово.

– Вот, – сказала я. Разжала кулак, открыла кожаную коробочку и сунула госпоже Антонеску под нос кольцо с изумрудом. Оно было очень красивое. Я его только тогда подробно рассмотрела и увидела, что вокруг изумруда вделаны маленькие бриллиантики. Солнце как раз заглянуло в комнату и провело своим лучом по моей ладони. Кольцо вспыхнуло черно-лиловым и зеленым цветом. – Вот, – повторила я. – Это вам. Какой адрес?

– Я же тебе сказала, – повторяла госпожа Антонеску. – Я дала ей честное слово, понимаешь? Слово чести.

– А вы разве дворянка? – спросила я.

– А честь бывает только у дворян? – возразила госпожа Антонеску.

– Извините, – сказала я.

Встала на цыпочки, потому что госпожа Антонеску была выше меня на целую голову. Встала на цыпочки, обняла рукой ее шею, чуть-чуть подпрыгнула и поцеловала ее в щеку.

– Боже мой, Стася! – отшатнулась госпожа Антонеску.

Коробочка выпала у меня из руки, упала на пол. Перстень выскочил, два раза прыгнул по дощатому полу – в комнате госпожи Антонеску не было фигурного паркета – и укатился под комод. Госпожа Антонеску, поддернув юбку, опустилась на колени и стала искать перстень под комодом. Я села на пол с ней рядом. Госпожа Антонеску нагнулась и рукой выгребла из-под комода несколько свалявшихся клочьев пыли, тесно исписанный листок бумаги, пустой спичечный коробок, ореховую скорлупку и перстень. Она села на пол рядом со мной, указала на перстень. Я взяла его, обдула от пыли и надела себе на большой палец левой руки.

– Вы на меня не сердитесь, госпожа Антонеску? – спросила я.

– Сержусь, – сказала она. – Но не за твои дворянские глупости, как ты, наверно, подумала. Что за нежности, Стася? Что за поцелуи?

– Я больше не буду, госпожа Антонеску, – сказала я. – Простите. Я как-то растерялась.

Госпожа Антонеску молча чистила себе рукав от пыли.

– А все-таки жалко, что слуг нельзя пороть, – сказала я. – С каким удовольствием я бы лично выпорола лентяйку Эллу. Ну вот что это такое? – Я посмотрела на сизые валики пыли, которые госпожа Антонеску вытащила из-под комода.

Я потянулась и взяла исписанный листок с пола.

– Нельзя, – сказала госпожа Антонеску и вырвала его у меня из пальцев.

– Почему?

– Это чужое письмо, – сказала госпожа Антонеску. – Ты же дворянка, аристократка! Дочь двух знатнейших фамилий – фон Мерзебург и Тальницки! Где же твоя тысячелетняя дворянская честь?

– Госпожа Антонеску, – сказала я, – вы увольняетесь и поэтому так развоевались?

Госпожа Антонеску неожиданно выпрямилась, сидя на полу, и с размаху дала мне подзатыльник. Первый раз за всю мою жизнь меня ударили. Я даже не поняла, что произошло. У меня зубы состукнулись, и прищемился язык. Было больно, так что слезы полились из глаз, но я справилась с собой и спросила:

– Это за поцелуй, да? То есть мы квиты?

Госпожа Антонеску заплакала тоже.

Увидев, как она плачет, я заплакала по-настоящему, в три ручья и во весь голос. Так громко, что, наверное, папа услышал. Я почувствовала его шаги в коридоре (у него особенный был шаг, не как у всех), я почувствовала, что он подошел к двери с той стороны, но потом развернулся и пошагал назад. Не знаю, почему госпожа Антонеску плакала. Впрочем, и я тоже не знала, почему я плачу – ну, не потому же, что мне дали подзатыльник? Мы долго сидели рядышком и плакали. Потом солнце ушло, поплясав напоследок на потолке, и наши слезы стали высыхать.

– Конечно, это ваше письмо, – сказала я. – Но ведь про меня, да? Это вы про меня писали маме, поэтому это мое письмо тоже. Я ничего не понимаю, но мне хочется посмотреть, что вы про меня писали. И почему не отправили? Почему вы его не отправили? – сказала я. – Почему, почему, почему?!

– Я писала очень много, – сказала госпожа Антонеску, – каждый вечер, а иногда еще днем, после обеда, во время отдыха. Вот на таких листочках. – Она показала мне листок издалека, не давая прочитать, что там написано. – Писала стоя, вот здесь. – Она показала наверх, потому что мы сидели с ней на полу. Да, да, на верхней крышке комода было устроено что-то вроде письменного стола. Там стояли свечка, чернильница, стакан с карандашами и перьями и отдельно подставка для золочёного самопишущего пера, которым пользовалась госпожа Антонеску. – Листочков было много, – повторяла она. – Ведь я писала не сплошную повесть, а просто наблюдения, вроде дневников. Взгляды на тебя. Потом складывала их в конверт и отправляла. Вот один, наверное, свалился за комод, а я даже не заметила.

– Дайте, пожалуйста, посмотреть, – попросила я.

Госпожа Антонеску слабо улыбнулась, пожала плечами и протянула мне листок. Я вскочила, подбежала к окну и стала читать.

Это было ужасно.

Госпожа Антонеску прилежно описывала, как она раздевает меня перед сном, какие у меня прыщи на животе и волосы в подмышках, как заставляет меня мыть ноги, как стрижет мне ногти на ногах, распарив их в теплой медной ванночке. Описывала, как я сижу на горшке, вернее, уже на ведерке. Когда мне исполнилось двенадцать, госпожа Антонеску принесла мне взрослое ведерко. Ах, ну что я вам буду рассказывать! Вы прекрасно знаете, как устроена эта штука, вроде стула с короткой спинкой на четырех толстых ножках, с подставленным снизу ведерком, которое своей горловиной смотрело в дырку в сиденье. У этой дырки были жесткие края, они немножко резали ягодицы – никакого сравнения с большим круглым детским фаянсовым горшком. Между дыркой и горловиной ведра было расстояние в полдюйма, чтобы удобно было надеть на ведро плотную крышку. А плотная крышка нужна была, чтобы не было запаха. Хотя туда заранее наливали жавелевую воду. Что тот, что другой запах мне не нравился, поэтому я просила, чтобы ведерко выносили сразу. И еще я просила папу, чтобы он наконец приказал оборудовать в нашем доме отдельную туалетную комнату – я видела такую у соседей. Гораздо удобнее, чем держать горшок у себя под кроватью или это проклятое ведерко в углу. Гораздо современнее и комфортабельнее! А папа говорил: «Да, да, конечно» – и дело тем кончалось.