Вонгозеро. Живые люди - Яна Михайловна Вагнер

нас дети, – сказал он и скривился, задёргал щекой и снова сел, потому что вспомнил; потому что я вспомнила, и он не мог не вспомнить тоже того человека в дачном поселке под Череповцом, стоявшего возле нашей калитки несколько часов, до самой темноты, не решавшегося подняться на крыльцо и постучать в дверь. Человека, который сказал «у нас дети», и которому мы всё равно отказали в помощи.

– Можно договориться, – повторил Серёжа негромко, не поднимая глаз. – Я схожу и попрошу.

– Нет, – сказала Ира. – Тебе они ничего не дадут. Ну, или сменяют ящик консервов на нашу последнюю машину, и ты им точно ее отдашь. Тебе нельзя идти.

– А тебе – дадут, – сказал Лёня, нехорошо улыбаясь.

– И мне не дадут, – отозвалась она спокойно. – Может, не будем валять дурака? Мы все прекрасно знаем, кто должен идти с ним разговаривать.

– Кто? – неприятным, напряженным голосом спросил Мишка, и я сначала положила руку ему на запястье и только потом подняла на Иру глаза.

Мы молча смотрели друг на друга – она и я. Совсем недолго, меньше минуты.

– Слушайте, у нас осталось килограммов пять, может, шесть, – начал Серёжа. – Лёд пока стоит, у нас ещё дней десять наверняка…

– До середины мая можем тут застрять, – говорил папа в это же самое время, – ни плавать, ни ходить..

– Мам, – сказал Мишка резко и вырвал руку из-под моей ладони. – Мам. Мам!

– Ты права, – сказала я ей.

И она неглубоко, осторожно кивнула. И улыбнулась мне.

26

В том, что я сделала в следующие полчаса, не было ровно никакого смысла: ни в яростном придушенном споре с Серёжей, который случился сразу за входной дверью, и каждое слово которого прекрасно слышно было внутри дома, за тощими деревянными стенами; ни в последующем нашем молчаливом, сердитом переходе через озеро, «по такому льду не ходят в одиночку», во время которого он ни разу не приблизился и не оглянулся на меня. Я поняла это раньше, чем закончила пересказывать короткую нашу и бессмысленную, неловкую просьбу, сидя напротив Анчутки в просторной, изрядно теперь захламленной гостиной большого дома на берегу. Раньше даже, чем он распахнул дверь и оглядел меня без улыбки, неприветливо, и просто молча отступил в сторону, не приглашая, а скорее неохотно позволяя мне войти. Наверное, это было ясно мне ещё до того, как я поднялась и стала надевать куртку, игнорируя Мишкино возмущённое «мам! мам!» – потому что именно сейчас, когда голод замаячил перед нами по-настоящему и всерьёз, идиотская надежда на то, что чужие, едва знакомые люди, живущие по ту сторону озера, продолжат делиться с нами жизненно важным ресурсом просто так, ни за что, задаром, выглядела особенно абсурдной. Именно сейчас, когда еда сделалась для нас действительно необходима, она приобрела, наконец, свою реальную цену. И цена эта, несмотря на голодных малышей и на Ирину безмолвную просьбу, оказалась мне не по зубам.

Всё время, пока я спорила с Серёжей, пока шла через озеро, глядя себе под ноги, перепрыгивая толстые трещины, огибая мокрые серые язвы и угрожающе непрочные окопы вздыбившегося ломаного льда; всё время, пока я говорила, не отрывая глаз от своих лежащих на столе ладоней; всё время я точно знала, что делаю это напрасно, и потому совершенно не удивилась ни паузе, долгой и неприятной, повисшей между нашими головами, когда я замолчала, ни раздраженной гримасе, которую обнаружила на Анчуткином лице, подняв наконец глаза. Кажется, я даже попыталась встать, чтобы уйти – сразу же, не дожидаясь его ответа, но он сомкнул толстые пальцы вокруг моего предплечья и дёрнул вниз. И я осталась.

– Я принес вам ягоды, – сказал он наконец. – И мёд. Водка вам была нужна – я дал вам водку. Дал я вам водку?

– Дал, – кивнула я обреченно, понимая, что быстро уйти мне не удастся, потому что ему, очевидно, хочется выговориться, а мне придется его выслушать.

– Дал, – повторил он еще раз. – Только Анечка, котеночек, какого хрена вы решили, что у меня тут гастроном? Дай ложку, дай говна, дай баню, дай еды. Я должен вам, что ли?

– Должен, – сказала я вдруг, неожиданно для себя, выдернула руку и встала. – Ты – должен. Здесь была куча еды, и ты всю ее оставил себе. Мёда он принёс. Дед мороз. Сидите тут на коробках с консервами, а мы который месяц…

– Какие коробки? – заорал он громко и зло и тоже вскочил; в соседней комнате что-то со стуком упало на пол, тонкая филенчатая дверь с легким дребезгом приоткрылась, и в проёме показалась испуганная Вовина физиономия.

– Уйди, Вова! – рявкнул Анчутка, не оборачиваясь.

Вова сгинул.

Анчутка шагнул ко мне – большой, сердитый. Он не тронет меня, подумала я без страха, не чувствуя почему-то никакой опасности, и он действительно даже не прикоснулся; напротив, приглашающим жестом раскинул руки в стороны, отчего немедленно сделался похож на железобетонного бразильского Иисуса-Искупителя, только толстого и обросшего щетиной.

– Давай! – сказал он. – Смотри! Ищи свои коробки! Найдёшь – забирай! Нет, ты давай, ищи, чего ты кривишься? Вдруг мы тут припрятали чего. Я тебе донести помогу, если найдёшь!

– Не было тут ни хера, – он сбавил тон и опустил руки, успокоившись так же неожиданно, как перед этим разозлился.

– Ну, то есть как не было… Было, да. Только мало, поняла? Мало совсем. Мы еще в марте всё доели.

– А где же вы берете еду? – глупо спросила я. – Лёд же вскрывается, скоро будет не до рыбалки…

– А-а, рыбалка твоя… – он махнул рукой. – Только задницу морозить. Никакие из нас рыбаки. Мы по округе тут покатались, набрали немного. И еще наберём. Волка ноги кормят.

– Как это – набрали? Где? Тут же нет никого?

Он помолчал, улыбаясь.

– Где набрали – там уже нет. Мужик твой на улице стоит? – спросил он. – Иди, позови его. У меня к нему дело как раз.

Сквозь мутные плачущие стекла застекленной веранды видно было Серёжу, бесцельно бродящего снаружи. Я взялась за ручку двери, но Анчутка догнал меня и горячо дохнул в шею, и воткнул тяжелую свою руку в деревянный косяк, преграждая дорогу.

– Подожди, – быстро проговорил он, – подожди-ка.