Буря - Илья Эренбург

27

Где-то еще шли бои; а в Берлине было тихо; и эта тишина угнетала Рихтера. Ему казалось, что сейчас кто-то придет и отправит его в Сибирь.

Запыхавшись, Гильда сказала:

— Реквизируют!.. Русский офицер!..

Рихтер подумал: значит крышка, сейчас меня заберут… Он спросил Гильду:

— Какой он?

— Я его не видела. Приходил ординарец — высокий, довольно красивый…

— У тебя одно на уме…

Гильда приготовила для русского лучшую комнату, которая до войны служила Рихтеру кабинетом. Пришла госпожа Мюллер, рассказала:

— Ко мне въехал русский, обер-лейтенант, очень приличный… Теперь я гарантирована от различных визитов…

Рихтер подумал: может быть, и меня спасет русский офицер? Если он только не захочет меня погубить…

Он сказал Гильде:

— Не говори ему ни в коем случае, что я был на Восточном фронте. Я был во Франции, а потом в Берлине — меня демобилизовали по болезни.

Увидев Васю, Гильда подумала: удивительно милый и нестрашный. Никогда не поверю, что такой держит у себя в комнате корову или сажает девушек на кол. Зачем Курт это рассказывает? Достаточно нас обманывал Геббельс… Она начала ухаживать за Васей, постелила ему лучшую простыню, положила свою подушку из гагачьего пуха; спросила, что приготовить на завтрак, но Вася не понял.

— Поговори с ним по-русски, — просила Гильда Рихтера.

— Ты сошла с ума! Тогда он поймет, где я воевал? Ты, вероятно, хочешь от меня отвязаться…

— Курт, не говори глупости. Нам будет куда спокойней, если мы расположим к себе этого офицера… Но что я могу сделать, когда он меня не понимает? Ты был в России очень давно, еще до нашей женитьбы, тогда немцы дружили с русскими, ты мог тогда научиться русскому языку. Это только расположит его в твою пользу…

Курт начал перебирать старые бумаги, чихал, злился и, наконец, разыскал фотографию: он был снят с группой русских архитекторов в Кузнецке. Когда он постучался в комнату Васи, он ничего не соображал, как будто идет в атаку. Он сказал, показывая на Гильду:

— Моя жена спрашивает, к которому часу вам приготовить завтрак?

— Спасибо. Не нужно. У нас своя столовая.

Гильда ушла, а Рихтер стоял, как осужденный. Пусть уже скорее спросит!.. Но Вася молчал.

— Вас удивляет, откуда я знаю русский язык?

Вася улыбнулся:

— Ничуть.

— Вы, может быть, думаете, что я воевал на Восточном фронте? Я был во Франции — гарнизонная служба. А русский язык я изучил давно. Я ездил в Кузнецк — тринадцать лет назад, снялся там с вашими архитекторами.

Он сунул Васе фотографию, тот для приличия взял и тотчас вернул.

— То-то я вижу чертежи, книги… Значит, вы архитектор?

— Да.

— Я тоже…

Оба долго молчали. Вася не знал, о чем говорить с этим немцем. А Рихтеру казалось, что он не сказал русскому самого важного. Он спросил, не мешают ли господину капитану его книги.

— У меня была и марксистская литература, но при наци пришлось сжечь. Остались только специальные издания и классики. Когда я ездил в Кузнецк, я был очень близок к коммунизму…

— Интересно, — ответил Вася.

Рихтер понял, что русский ему не поверил, откланялся и ушел.

А Гильда то и дело заходила в комнату Васи — принесла пепельницу, проверила затемнение. Она глядела на русского нежно и лукаво, надеялась, что он ее поймет и без слов. Но Вася был вежлив и безразличен. Что ж это такое? Он меня просто не замечает… Неужели я так подурнела? Она долго вертелась перед зеркалом, подмазалась, надела зеленое платьице, которое ей особенно шло, и постучалась к Васе. Он сидел, как будто ее нет в комнате. Она убежала к себе и расплакалась. Курт прав — это ужасные люди!.. Даже не поглядел на меня… Она проходила грустная весь следующий день. Только поздно вечером Рихтер увидел ее веселой, возбужденной. Она сказала мужу:

— Ты знаешь, ординарец очень симпатичный. Он немного говорит по-немецки…

Рихтер сразу понял, что скрывается за ее словами. Он обругал ее нехотя — для приличия. В ужасе он подумал: я даже рад, что она подружилась с русским солдатом… Что со мной стало? Ревновать и то не могу…

Несколько дней спустя Вася вернулся домой в приподнятом состоянии. Рихтер с ним столкнулся в передней, и Вася ему улыбнулся. Рихтер расцвел. Капитан сегодня веселый, нужно с ним поговорить… Он посмотрел в щелку — Вася писал. Рихтер сказал Гильде: «Тише, он работает…»

Увидав, что русский стоит у раскрытого окна, Рихтер постучался.

— Вы забыли про затемнение, господин капитан.

Вася оторвался от вечерней прохлады — день был уже по-летнему знойным.

— Кончено затемнение. Не понимаете? Война кончена. Ваши сегодня подписали безоговорочную капитуляцию.

Ничего не изменилось в лице Рихтера, он так же улыбался — почтительно и уныло. Помолчав, он сказал:

— Я вас поздравляю, господин капитан.

Васе стало не по себе: побили их, а он меня поздравляет…

— Садитесь, — сказал Вася. — Курить хотите? Ну, вот и кончено… Теперь сможете работать. Строить… Достаточно здесь развалин…

— Ваши города тоже очень пострадали. Я видел Смоленск, Минск… (Рихтер побледнел — выдал себя!) Я видел это в кино…

Вася усмехнулся:

— Неважно где, важно, что видели, знаете, как ваши поступали.

— Это ужасная вещь — война. Я не из «гитлерюгенд», я был воспитан в другом духе, я помню роман Ремарка, постановки Пискатора, речи Тельмана. Мы мечтали о мире. Я хорошо знал полковника Габлера — я построил для него дом. Он был замешан в заговоре, наци его расстреляли. Я только недавно узнал, что заговорщики уже год назад требовали мира… Да что вам говорить, господин капитан, когда немецкие солдаты были на Кавказе, я не радовался, я знал, что это плохо кончится. Война это хаос, никто ничего не понимает.

— Напрасно вы так думаете. Я три года был в партизанском отряде, ваши называли нас «бандитами». Сорок второй. Ваши на Кавказе. Мы в лесу, за нами гонится ваш полицейский полк… Вы думаете, что я сомневался? Ничего подобного. Я и тогда твердо знал, что приду в Берлин. Конечно, меня могли убить, но пришел бы другой, и сел бы в это кресло…

Рихтер еще раз почтительно улыбнулся, пожелал Васе спокойной ночи и ушел к себе. Никогда не сказал бы, что этот капитан был бандитом, вежливый, хорошо воспитан. Конечно, сегодня он наговорил много бестактностей, но трудно что-либо возразить — наци действительно обанкротились… Почему я не сказал ему, что сражался в России? Ведь теперь мир… Есть что-то унизительное в моем поведении, я такой же архитектор, как он, а держусь приниженно, не сел, хотя он сказал «садитесь»… Во что я превратился?.. Он говорит, что я буду строить. Что строить? И для кого? Люди со вкусом разорились или удрали. Придется перебиваться — латать дома, латать жизнь. Неинтересно…

Прибежала Гильда:

— Курт, подписали!.. Госпожа Мюллер мне только что рассказала…

Она с восторгом сорвала штору из черной бумаги. Рихтер ответил:

— Я знаю, мне рассказал русский…

— Почему же ты мне не сказал?..

— Неинтересно.

— Курт, ты сошел с ума! Как неинтересно? Кончилась война, это самое главное. Почти шесть лет мы мучились…

— Положим, ты не мучилась, а развлекалась. Мучения для нас только начинаются…

— Мне все равно, если не будет чулок или сахара. Я хочу спокойствия. Ты меня уверял когда-то, что мы — буря. Это — пропаганда. Как у Геббельса… Я не хочу быть бурей, я хочу быть обыкновенной женщиной.

Она ушла на кухню, которая сделалась ее любимым местом. А Рихтер сидел, закрыв лицо рукой. Гильда права — насчет бури было глупо… Мы только исполняли роль бури, а когда буря налетела, мы не выдержали. Что же дальше? Вместо города развалины. Да и я развалина. Будут расчищать — свезут прочь… Неинтересно…

Когда Рихтер ушел, Вася вернулся к окну. Какой этот немец паршивый! Слизь… Наверно, порезвился у нас и скис… Лучше о нем не думать — слишком хороший вечер… Вася пошел в столовую. Он вспоминал Налибокскую пущу, язык деревьев, любовь Аванесяна, Сережу, который погиб за тридевять земель на чужой и родной земле. Столько было в Васе чувств — и грусти, и восторга, и гордости, — что никогда не смог бы он их выразить словами; только блестели среди ночи, темной и теплой, его синие глаза, которые часто снились Наташе.

В столовой ждала его вторая негаданная радость: полковник Никитин ему сказал:

— Завтра полетите со мной в Москву.

Вася улыбнулся и оторвался от окружающих — он уже летел к Наташе.

28

Минаев и Оля шли по длинной аллее сада. Персидская сирень изнемогала от избытка счастья. Минаев держал Олю за руку. Скоро два года, как они поженились, а они походили на влюбленных, которые только что признались друг другу в своих чувствах. Эти два года были шумными и трудными, слова любви умирали прежде, чем их можно было выговорить. Еще неделю назад Ольга сидела в подвале полуразрушенного берлинского дома и повторяла: «Я — сорока, дай Оку». Теперь это кончилось…