Мидлмарч - Джордж Элиот

— Да куда им, мистер Джонас! — многозначительно произнесла миссис Доллоп. — Знаю я их, этих докторов. Их голыми руками не возьмешь. И доктор Лидгейт этот — не успеет человек дух испустить, а он уж норовит его выпотрошить, — ясно, для чего ему понадобилось копаться во внутренностях почтенных людей. Он, будьте покойны, такие снадобья знает, у каких ни вкуса нет, ни запаха, да и увидеть их нельзя ни до того, как проглотишь, ни после Да чего там говорить, коли мне самой прописал капли доктор Гэмбит, достойный человек, а уж сколько новорожденных прошло через его руки… так вот, я говорю, он такие капли мне прописал, что их в рюмке-то не видно, а выпьешь — колики уже на другой день. Так что сами посудите. Что толковать пустое? Я одно только могу сказать: слава богу, что нас не лечит доктор Лидгейт. Худо бы пришлось нашим детишкам.

Те же толки, что у миссис Доллоп, шли во всех кругах Мидлмарча и добрались с одной стороны — до дома лоуикского священника, а с другой — до Типтон-Грейнджа; в полном объеме достигли слуха семейства Винси, обсуждались с соболезнованиями по поводу «бедняжки Гарриет» всеми приятельницами миссис Булстрод еще гораздо ранее того как Лидгейту стало ясно, почему все на него так странно смотрят, а Булстрод догадался, что его тайна раскрыта. У банкира никогда не было особенно сердечных отношений с соседями, поэтому он не заметил отсутствия сердечности; к тому же теперь, когда выяснилось, что он не должен покидать Мидлмарч, нужно было приниматься за отложенные дела, и он много времени проводил в разъездах.

— Через месяц-два мы отправимся в Челтнем, — сказал он жене. — В этом городе много источников духовного обновления, не говоря уже о свежем воздухе и о целебных водах. Мы хорошо там отдохнем.

Он и в самом деле верил в духовное обновление и намеревался впредь вести еще более благочестивую жизнь во искупление недавних грехов, которые представлялись ему гипотетическими и на которые он гипотетически ссылался в молитвах: «если я согрешил при сем».

Что касается больницы, он не упоминал о ней пока в разговорах с Лидгейтом, которому могла показаться подозрительной внезапная перемена в его планах, наступившая сразу после смерти Рафлса. Лидгейт, как полагал в глубине души банкир, догадывался о том, что он намеренно не выполнил его распоряжений, и, догадываясь об этом мог заодно догадаться и о его побуждениях. Впрочем, Лидгейт ничего не знал о прошлом Рафлса, и Булстрод тщательно старался не усугублять его подозрений. К тому же доктору, всегда осуждавшему слепую веру в целительное или фатальное воздействие какого-либо врачебного метода, в подобном случае надлежало не высказывать сомнения, а молчать. Итак, провидение хранило Булстрода. И лишь однажды у него заныло сердце — это было, когда он случайно встретил Кэлеба Гарта, который, однако, лишь вежливо и степенно ему поклонился.

А тем временем надвигалась гроза.

В ратуше должны были собраться влиятельные горожане для обсуждения предупредительных мер в связи с первым случаем холеры в городе. Не так давно парламент поспешно провел закон о новом налоге, чтобы собрать средства для осуществления необходимых мер предосторожности. В Мидлмарче был создан совет для надзора за проведением этих мер, а виги и тори в полном согласии решали, каким образом произвести очистку города и надлежащую подготовку больниц. Сейчас возник вопрос, устроить ли кладбище на пустующей земле за городом на средства от этого налога, или объявить подписку. На собрании должны были присутствовать почти все видные жители города.

Мистер Булстрод был членом совета и около двенадцати часов дня вышел из банка, полный решимости ратовать за частную подписку. В последнее время из-за неопределенности планов он старался держаться в тени, но сейчас почувствовал, что пора возвратиться к общественной деятельности и сохранить подобающее ему положение в городе, где он собирался прожить до конца своих дней. Среди движущихся к ратуше людей он заметил Лидгейта они зашагали вместе и, разговаривая, вошли в зал.

Казалось, все имеющие вес горожане явились на собрание раньше них. Однако за большим столом, стоявшим в центре, еще оставались свободные места, и туда они направили свои стопы. Мистер Фербратер сидел напротив них, неподалеку от мистера Хоули, мистер Тизигер председательствовал, а справа от него находился мистер Брук из Типтон-Грейнджа.

Лидгейт заметил, что, когда они с Булстродом садились, присутствующие как-то странно переглянулись.

После того как председатель произнес вступительную речь, указав, сколь выгодно для города приобрести по подписке большой участок, который позже можно превратить в общественное кладбище, мистер Булстрод, чей пронзительный голос (звучавший, впрочем, негромко и плавно) нередко раздавался на собраниях такого рода, поднялся и попросил позволить ему выразить свое мнение. Лидгейт заметил, что все вновь многозначительно переглянулись, после чего вскочил мистер Хоули и произнес своим звучным, решительным голосом:

— Господин председатель, я требую, чтобы прежде чем кто-либо выразит свое суждение об этом вопросе, мне разрешили высказаться о деле, затрагивающем наши гражданские чувства и не терпящем отлагательств, по мнению многих присутствующих здесь джентльменов, которое разделяю и я.

Мистер Хоули даже в тех случаях, когда ради соблюдения общественных приличий бывал вынужден «смягчать выражения», объяснялся резко и уверенно, чем производил на слушателей устрашающее впечатление. Мистер Тизигер удовлетворил его просьбу, мистер Булстрод сел, а мистер Хоули продолжал:

— Я выступаю сейчас, господин председатель, не только от своего лица; я выступаю с соизволения и по настойчивой просьбе не менее чем восьми присутствующих здесь моих сограждан. Все мы полагаем совершенно необходимым потребовать, чтобы мистер Булстрод — и я требую это от него сейчас — отказался от общественных постов, которые он занимает не только как налогоплательщик, но как джентльмен среди джентльменов. Существуют действия и существуют поступки, над которыми, волей обстоятельств, закон не властен, хотя по своей сути они хуже многих уголовно наказуемых деяний. Если честные люди и джентльмены желают оградить себя от общества людей, учиняющих такие деяния, они вынуждены защищаться сами, и именно это я и мои друзья, которых я сейчас могу назвать также своими клиентами, намерены сделать. Я не утверждаю, что мистер Булстрод повинен в бесчестных поступках, но я призываю его либо опровергнуть и отмести позорящие его обвинения, возведенные против него человеком, ныне умершим, причем умершим в его доме, — обвинения в том, что он в течение многих лет был участником гнуснейшего промысла и что он нажил состояние бесчестным путем, — либо же сложить с себя обязанности, которые могли быть доверены ему только как джентльмену среди джентльменов.

Глаза всех присутствующих устремились на мистера Булстрода, охваченного с той минуты, когда впервые прозвучало его имя, непереносимо бурными для столь болезненного человека чувствами. Лидгейт, и сам глубоко потрясенный тем, сколь страшным образом материализовалось смутно промелькнувшее когда-то перед ним недоброе предчувствие, взглянув на помертвевшее лицо Булстрода, ощутил, как его собственные неприязнь и возмущение утихли, вытесненные инстинктом врачевателя, прежде всего думающего о том, как спасти страдальца и облегчить его муки.

Внезапно осознав, что его жизнь погублена, что сам он обесчещен и унижен перед теми, кого привык укорять и хулить, что бог отрекся от него перед людьми и не защитил от торжествующего презрения ненавистников, радующихся его позору; почувствовав, как потерпела полный крах его лукавая попытка, расправляясь с сообщником, обмануть свою совесть и как тщательно отшлифованное его изощренным в лукавстве разумом орудие вонзилось в него самого, Булстрод испытал смертельный ужас человека, чьи муки бесконечны они не убивают, а возвращаются вновь и вновь. Наконец-то ощутить себя в безопасности и вслед за тем подвергнуться разоблачению — способна ли это перенести не грубая натура преступника, а чувствительная организация человека, всеми условиями жизни приученного первенствовать и упивающегося властью и сознанием своего превосходства?

Но именно эта свойственная его натуре страстность помогла ему себя защитить. Немощный телесно, он обладал упорной волей честолюбца; боязнь небесного возмездия была не в силах ее обуздать, она как пламя рвалась наружу, и даже в этот миг, когда он был так жалок, пламя тлело и разгоралось все ярче. Не успело последнее слово слететь с уст мистера Хоули, Булстрод почувствовал, что должен ответить, и ответить твердо и решительно. Он не посмел бы сказать: «Я не виновен, вся эта история ложь», — и даже если бы посмел, делать это сейчас, когда он с болью чувствовал себя покинутым, казалось столь же тщетным, как прикрывать наготу ветхим рубищем, готовым рассыпаться при малейшем движении.