Русская расовая теория до 1917 года. Том 2 - Владимир Авдеев

Возвращаемся к ухуаньцам, о которых Иакинф далее пишет: «Потом (вступивший в брак) посылает сговорные дары и переселяется в женин дом», где работает год или два, после чего тесть щедро награждает его и, отпуская, отдает ему все вещи, находившиеся в жилище дочери… «в обычае также брать жен после братьев». У инородцев «бэ» было также принято, чтобы бедный, не могущий представить сговорных даров, отслуживал в доме тестя три года. Тот же обычай существовал и у «во-ни». У «мяо-цзы» зять в течение некоторого времени проживал в доме тестя, независимо от того, были или нет представлены сговорные дары, долженствовавшие, впрочем, только возместить расходы последнего на свадьбу.

Весьма интересна также та роль, которая ухуаньцами отводилась собаке: ей поручалась охрана души умершего в пути до места успокоения последней на горе Чи-шань. Среди всех народов восточной половины Средней Азии культ собаки господствовал только у дисцев. Уж одно это обстоятельство в связи с преданием о выходе ухуаньцев из Приамурского края, могло бы служить доказательством высказанной мной гипотезы о смешанном происхождении ухуаньцев, если бы не имелось китайских свидетельств в том, во-первых, что динлины составляли лишь один из отделов «дунь-ху» и, во-вторых, в том, что среди тунгусов много веков спустя существовали еще белокурые люди. Они выделялись своей бешенной храбростью и обыкновенно составляли авангард киданьской армии.

Да и поныне еще тунгусы в своем характере сохранили много диских черт. Кастрен выразился однажды, что тунгусов можно назвать «дворянами среди инородцев Сибири», и Меддендорф вполне согласился с верностью подобного заключения. Он не может достаточно нахвалиться их ловкостью и уверенностью в движениях, их стройностью, их, наконец, рыцарскими особенностями характера. Впрочем, подобное же впечатление производили они на всех путешественников без исключения. «Мужеством и человечеством, и смыслом, — писал 75 лет тому назад Ганстен, — тунгусы всех кочующих и в юртах живущих превосходят». Штраленберг отзывался о них в следующих выражениях: «Из всех народов Сибири тунгусы выделяются своей силой, ловкостью и наиболее высоким ростом: они очень напоминают итальянцев; вместе с сим — это единственный в Сибири народ, который и в наши дни (писалось в 1730 году) удержал у себя обычай татуировки. Тунгусы, — пишет Миддендорф, — это положительно горный народ, пробуждающий в нас воспоминания об особенностях обитателей наших европейских Альпов. Они обладают известной выправкой, исполнены приличия, ловки, предприимчивы до отваги, живы, откровенны, самолюбивы, охотники наряжаться, но вместе с тем закалены физически. Если мы хотим продолжать свое сравнение с европейским населением гор, то мы должны будем передвинуться дальше на запад; только там, пожалуй, можно еще встретиться с беззаботной удалью тунгуса, который в своей первобытности, главным образом, хлебосол, любитель удовольствий и ветреник. Тунгус очень подвижен: не повезет ему в одном месте, он отправляется в другое и подвигается всё дальше и дальше, так что постепенно забирается иногда весьма далеко, сходясь с самыми различными племенами. Жизнь тунгуса представляет вообще поразительную смесь кочевания с оседлостью… Нередко он строит себе небольшой постоянный сруб из отвесно поставленных бревен; но он никогда не привязывается к этому дому и, если нужно, тотчас же покидает его на несколько лет, а иногда — навсегда.

Вот как описывает Миддендорф свое прибытие в становище тунгусов.

Караван наш был встречен пальбой из винтовок. Собравшиеся тунгусы салютовали, несмотря на дороговизну и редкость пороха… За стрельбой последовал бал, причем в среде тунгусов разразилось какое-то плясовое бешенство энтузиастов. Сначала образовался маленький кружок, вперемежку мужчин и женщин, в том числе и совершенных старух. Схватившись за руки, они начали довольно хитрую пляску, заключавшуюся в передвижении ног в стороны. Вскоре, однако, круговая пляска оживилась, движения обратились в скачки и припрыгивания, всё тело заходило ходуном, лица разгорелись, восклицания стали шумнее, восторженнее. Вскоре сбросили сначала полушубки, а потом и меховые штаны. В заключение всех обуяло бешенство. Зрители то и дело срывались с места и исчезали в вихре пляшущих. «Хурья, хурья! хюгой, хюгой! хогюй, хогюй! хумгой, хумгой! хакэ, хакэ! эханьдо, эханьдо! хэрга, хэрга!» и т. п. восклицания становились всё громче… И пляска кончилась только тогда, когда голоса у танцоров осипли, а члены перестали двигаться от изнеможения. За этой демонской пляской последовал чай с пуншем. К стыду нашего общества я должен заметить, что те самые тунгусы как бы преобразились и соблюдали самое сдержанное приличие… Затем настала очередь и речам, напоминавшим мне опять наши европейские красноречивые нации… Речи приняли высокий полет…

Тунгусы, вообще, большие любители кутежей и заработанные деньги спускают самым легкомысленным образом. На сборища женщины, в особенности же девушки, являются всегда сильно разряженными. Но мужчины ни в чем им не уступают… В сравнении с суммами, растрачиваемыми тунгусами на пирушки, цены, платимые ими за жен, очень умеренны. При этом надо иметь также в виду, что жена входит в дом мужа не бесприданницей. Нередко даже приданое жены служит основным фондом, на котором строится благосостояние будущих супругов, так как у тугусов не в обычаях наделять сыновей после женитьбы.

«У тунгусов, — пишет князь Дадешкалиани, — отец — глава и полный господин семьи. Но в отношениях его к детям и жене совсем не наблюдается рабской зависимости последних, как это мы находим у гольдов и ороченов. Напротив, отношения отца к членам семьи самые гуманные, любовные. Многоженство или сожитие, кроме жены, с наложницами совершено неизвестны тунгусам… Уплата калыма, вследствие бедности, производится по частям и совершается так: жених переселяется к родителям невесты и половину заработка вносит в их дом. Как скоро условленная сумма выплачена, молодые отправляются на житье в дом родителей мужа… Отец давления на выбор дочери никакого не оказывает. Она вольна принимать или не принимать предложение».

Вообще, у тунгуса замечается такая же любовь к индивидуальной свободе, как и у южного дисца. Все их старшины, как родовые, так и ведомственные — выборные лица. «До покорения тунгусов русскими, — пишет Латкин, — между их племенами постоянно происходили раздоры и побоища. У них и теперь еще сохранились предания о славных бойцах и воителях, к которым обыкновенно примыкали более малочисленные и небогатые семьи, и таким образом образовались их роды, так что подобный боец или воитель составлял ядро, около которого группировались его сородичи и соратники, тем более, что такой богатырь почти со всеми был еще и в кровном родстве, вступая в супружество с дочерьми примкнувших к нему семьян, которые считали за великую для себя честь породниться с богатырем… В старые годы между тунгусами существовала вендетта или наследственная месть за кровные обиды… Прежде тунгусы отличались мужеством, отвагой, ловкостью, добросердечием и правдивостью. Характер у них, вообще, пылкий и легко возбуждающийся; вместе с тем тунгус безусловно ловкий и неустрашимый охотник. Тунгусы хорошо владеют кузнечным инструментом, даже сами выделывают охотничьи винтовки… Летом, при рыбной ловле, плавают в легких берестяных лодках с плоским дном, удобным для переноски на голове, и весьма неустойчивых для непривычного, но тунгус не боится в ней плыть через стремнины и пороги, бойко гребя веслом. Против воды они в этих лодках настолько быстро идут, что обгоняют тихоходные енисейские пароходы… В тайгах тунгусу всюду дорога… Тунгусы не боятся и медведя; некоторые бьют его один на один из своих небольших винтовок; подчас же выходят на него, имея в руках только пальму (нож, прикрепленный к палке)…» У Латкина мы находим еще одно интересное указание, которое заслуживает быть приведенным: «Тунгусы, — говорит он, — при круговом танце, вокруг воткнутой в землю палки, припевают в такт, переступая с ноги на ногу, — и так проводят иногда всю ночь».

Мы знаем уже, что усуни первоначально жили в южном Алтае; в южную же Сибирь удалились впоследствии и некоторые роды дисцев (дили, динлины). Таким образом уже a priori следует допустить, что черноволосые аборигены этой страны (главным образом уйгурские поколения) должны были иметь значительную примесь крови белой расы. Подкрепить это предположение какими-либо историческими свидетельствами мы, к сожалению, не можем; но зато мы располагаем данными, которые, в виду вышеизложенного, могут считаться весьма ценными. Уйгуры, говорит нам история, подразделялись на множество независимых друг от друга родов, имели выборных старшин, отличались, по крайней мере в первый период своей исторической жизни, свободолюбием (что и служило им главной помехой к сплочению в одно политическое целое) и чрезвычайной храбростью; на их долю выпало играть на севере Средней Азии ту же роль, которую искони играли дисцы на юге, с той лишь разницей, что силами дисцев распоряжались черноволосые и короткоголовые китайцы, а их силами «геройствовали» черноволосые и короткоголовые тукиесцы, в обоих случаях представители одной расы — более пассивной и консервативной, с менее развитым чувством индивидуальной свободы, но в то же время проявляющей большую любовь к родине, а потому и более способной образовать прочный государственный организм.