Великие завоевания варваров. Падение Рима и рождение Европы - Питер Хизер

В обоих случаях мы имеем дело с текстами, составленными много позже анализируемых событий. Иордан писал о том, что произошло за триста лет до него, а лангобардские авторы IX и последующих веков – о миграционной активности, завершившейся за четыреста – пятьсот лет до того. С одной стороны, несложно понять, откуда могли взяться ошибки, но это не главное. Ни в том ни в другом случае миграция не являлась плодом фантазии историков. Общие данные о готах во II–III веках и лангобардах в IV–V указывают на то, что переселение больших групп и впрямь сыграло в их прошлом ключевую роль.

У нас больше сведений о готах. Здесь мы располагаем источниками, современными описываемым событиям, и, по ним, готы находились на севере Польши в I–II веках, а в середине III – уже в Северном Причерноморье. И на севере Причерноморья в III веке произошла масштабная культурная революция, в ходе которой появился целый ряд обычаев и предметов обихода, раньше не встречавшихся в местной материальной культуре. Более того, некоторые из наиболее ярких новых черт были привычными аспектами жизни (и смерти) в Польше I–II веков. Эти археологические находки не доказывают, что готы мигрировали с Балтики к регионам близ Черного моря, но, если прибавить к ним данные из письменных источников тех лет, мы получим весомый аргумент в пользу этой гипотезы. И в то же время исторические источники, как мы видели, указывают на то, что, даже если переселение поначалу осуществлялось множеством отдельных групп, некоторые из них к тому же были прискорбно малы, а не единым «народом», это обстоятельство не оставалось неизменным на протяжении всего миграционного процесса. Готы III века – великолепный пример миграционного потока с нарастающей мощностью, который не останавливался до тех пор, пока тервинги не заняли место карпов и не получили господство над землями между Дунаем и Карпатскими горами на рубеже III–IV веков. Ситуация с лангобардами схожая, хотя сведений о них у нас существенно меньше.

Мы знаем, что лангобарды проживали в регионе близ нижней Эльбы, к югу от современной Дании, в I–II веках н. э. В этом случае нет никаких исторических документов, в которых бы говорилось о заметных перемещениях населения из этого региона куда-либо в римский период, и имеющиеся у нас археологические свидетельства указывают на то, что если таковые и имели место, то они были довольно незначительными, как первые отряды готов, пришедшие к Черному морю. Однако в 490-х годах лангобарды уже присутствовали на верхней Эльбе – и в таком количестве, что сумели уничтожить господство герулов в западной части Альфёльда, выставив против них свои основные силы. Следовательно, какой бы ни была ее начальная стадия, экспансия лангобардов к Дунаю, как и продвижение готов к Черному морю, в конечном итоге приняла форму больших волн миграции. Ни Иордан, ни авторы наших лангобардских источников не взяли концепцию массовой миграции с потолка, даже если они исказили ее сущность. И чтобы реабилитировать их окончательно, упомянем и о том, что последующие перемещения готов и лангобардов, произошедшие в период между этими первыми малыми потоками и временем составления наших источников, приняли форму миграции больших, смешанных групп, движущихся в сторону Италии. Так переселялись остготы в 488–489 годах и лангобарды восемьдесят лет спустя[692].

При более тщательном рассмотрении получается, что ни Иордан, ни лангобардские авторы не дают нам повода сомневаться в реальности миграций больших объединений, описанных в других источниках. При этом важно помнить о том, что даже точные примеры масштабной миграции в 1-м тысячелетии не совпадают со старой моделью «гипотезы вторжения». Даже самые большие группы не являлись некими неизменными «народами», переселяющимися из одной местности в другую. Население могло расти и уменьшаться. Вероятно, это относится прежде всего к растянутым миграционным потокам, вроде переселения готов во II–III веках и лангобардов в IV–V, но все закономерности процесса четко описаны только для случаев массовой миграции. Решение о переселении на такие расстояния всегда давалось нелегко и часто вызывало расколы. Тервинги, двинувшиеся в империю в 376 году, оставили к северу от Дуная довольно многочисленное меньшинство членов старой группы, оставшихся верными прежнему предводителю. Отец Теодориха Амала вызвал новый раскол, двинувшись с паннонскими готами на римские Балканы в 473 году, а сам Теодорих в свое время оставил позади как минимум часть готской элиты, которая в дальнейшем погрузилась в военно-политическую иерархию Восточной Римской империи. Вспомним о наборе рекрутов – к лангобардам во время перехода в Италию присоединилась смешанная группа из 20 тысяч саксов, вместе с потомками самых разных народов, уцелевших в ходе борьбы за власть на осколках империи Аттилы близ среднего Дуная. Теодорих Амал принял ругов в свою группу, складывавшуюся на протяжении двух поколений под руководством его дяди и его собственным. Схожими были отношения между двумя группами вандалов и аланов, которые вместе пересекли Рейн и так удачно сплотились пред лицом контратаки Рима в Испании, что к тому моменту, как они в 429 году вторглись в Северную Африку, выжившие, объединившись под властью хасдингов, превратились в куда более крепкое политическое образование, нежели дышащий на ладан союз, возникший двадцать три года назад. Как указано в более современных исследованиях, эти перемещения напоминали не снежный ком, а бильярдные шары.

Другое существенное отклонение от старой модели вторжения – это тот факт, что при глубоком анализе эти более крупные группы были смешанными не только по полу и возрасту, но и статусу. Взгляды на переселение германцев, сформировавшиеся в эпоху национализма в XIX – начале XX века, рисовали картины вторжения огромных групп свободных и равных воинов, за которыми следовали семьи. Но в больших группах отмечалось существование двух отдельных категорий воинов, различающихся по положению, и есть причины полагать, что рабы, не захваченные в сражении, тоже принимали участие как минимум в некоторых таких переходах. Только воины с высоким статусом входили в категорию «свободных», и тот факт, что они по определению принадлежали к элите, говорит о том, что эта группа была в меньшинстве. Ключевые решения о миграции принимались меньшинством участников, у менее важных воинов и рабов было мало влияния – или вовсе не было никакого. Признание существования этих различий в статусе и их важности изрядно ограничивает модные сейчас представления о свободе, равенстве и праве каждого выбирать групповую идентичность по своему вкусу – и заставляет задуматься об их применении на практике. Какой идиот захотел бы стать воином низкого класса или рабом, если групповая идентичность зависела исключительно от индивидуального выбора? А значит, нам нужно быть осторожными в попытках определить, какие масштабы могли принять происходящие процессы. Поскольку большая часть населения варварской Европы не могла решать собственную судьбу, право присоединиться или не присоединиться к массовой миграции было только у некоторых классов населения, принадлежащих к элите[693].

Последняя модификация старой гипотезы вторжения, касающейся массовой миграции, затрагивает предположение о том, что в результате агрессии больших групп истреблялось уже имеющееся население. Есть несколько примеров масштабных вторжений в 1-м тысячелетии, но ни в одном случае имеющиеся у нас свидетельства не говорят о массовой этнической чистке. Местное население могло сделать выбор: покориться или уйти, который был особенно тяжел для местной элиты, терявшей больше всех в результате прихода новых хозяев. Но у нас нет ни одного надежного документа, в котором бы сообщалось о том, что этот выбор приводил к полной эвакуации людей с обширных территорий. Местное население как минимум становилось хорошей рабочей силой, и во многих иммигрирующих группах присутствовали социальные категории более низкого класса, в которые с легкостью вписывались недавно покоренные народы.

Эти замечания важны, но они остаются поправками и не опровергают утверждения о том, что сведения о переселении больших, смешанных и организованных групп мигрантов 1-го тысячелетия иногда бывают убедительными. Националистические представления о неких «народах», предках современных наций, расчищающих огромные области, чтобы поселиться там самим, могут быть отправлены на свалку истории. Группы, упоминаемые в наших источниках, были политическими единицами, которые могли расти или распадаться, в которых люди могли занимать более высокое или низкое положение и которые в результате сложных процессов появлялись на новых, уже заселенных территориях. Однако, пусть этот вариант модели вторжения подтверждают имеющиеся у нас источники (и не опровергают археологические остатки), может ли он удержать позиции, несмотря на то что в современных миграционных процессах подобного явления не наблюдается? Ответ тесно переплетается с ответом на еще более важный и широкий вопрос: почему европейская миграция приняла именно такие формы в 1-м тысячелетии? Чтобы выяснить это, нам придется определить модели переселения народов в период с Рождества Христова до 1000 года и сопоставить их со всем тем, что может сказать нам современная компаративистика о миграции как общечеловеческом феномене.