Словарь Ламприера - Лоуренс Норфолк

Сейчас на «Виньете», приблизившейся к устью Темзы, Септимус видел этого странного ребенка, ставшего взрослым. Лицо младшего Ламприера запомнилось ему еще в трактире. Он смотрел не по-детски пристально, словно догадывался, кто такой на самом деле незнакомец, говоривший с его отцом. Ведь именно он, незнакомец, привел всех его предшественников к смерти от рук Девятки, а теперь он толкал на этот же гибельный путь его отца. Возможно, Септимус уже тогда предчувствовал, что Шарль проиграет, и уже начал оценивать, насколько годится его сын для предстоящей задачи. Септимус смотрел в лицо мальчика; взгляд его остановился на зрачках ребенка, расширившихся в полутьме трактира, превратившихся в черные зияющие провалы. Этот мальчик может оказаться именно тем, кто ему нужен. Септимус снова взглянул и утвердился в своих предчувствиях. Он не может, не должен проиграть. В глазах малыша мелькали крошечные фигурки, похожие на тени бесплотных душ, но только здесь все разрозненные черты их слились в единое целое. Они были насыщены жизнью и силой, они бились, метались, сцеплялись между собой. Души погибших рошельцев почувствовали их присутствие и подняли горестный плач и жалобы, такие настойчивые, что Септимус с трудом мог держать себя в руках. Лицо мальчика было серьезным и важным, взгляд совершенно спокойным, и Септимус опустил глаза. Шарль Ламприер в дверях звал своего сына, но мальчик либо решил не обращать внимания на отца, либо заблудился в своем тайном внутреннем мире, так не похожем на реальный. Септимусу тогда и в голову не пришло, что ребенок просто близорук. Шарль снова окликнул сына. Мальчик повернулся и послушно двинулся к отцу. В дальнем углу трактира давешний собутыльник Септимуса, капитан Гардиан, пришел в себя и звал официантку. Девушка, покачивая бедрами, вышла из-за прилавка и направилась к нему. Септимус тоже должен пойти к нему и продолжить, беседу. В голове Септимуса свирепствовали демоны, эвмениды и жаждущие возмездия фурии. Забытые божества забытых рошельцев. Но мальчик Ламприер был знамением, Септимус еще раз взглянул на дверь, однако Шарль с сыном уже ушли.

Метаморфозы: Септимус превращается в Летающего Человека, посланника скорбящих душ, ангела возмездия и памяти, Духа Рошели; Рошель превращается в пепел, а пепел — в ядовитый туман, под завесой которого Девятка бежала в Лондон; ничего не ведающий Лондон становится легкой добычей Девятки… После событий на Джерси Септимус становится работником Компании, рьяным энтузиастом, старающимся показать тем незримым силам, что управляют Компанией, на что он способен. Он превращается в молодого новобранца, подающего ложные сигналы, чтобы заставить адмиралов приблизиться. Адмиралы оказываются Девяткой, но Девятка превращается во что-то иное, новое… Когда виконт с своим партнером расспрашивали его, Септимус почувствовал в них это новое, нечто не вполне человеческое. Он не возбудил в них подозрений. Септимус становится их сообщником в обширном заговоре против очередного и последнего из Ламприеров. Шарль превращается в растерзанный труп на берегу озера, Септимус превратится в доверенного прислужника для Девятки, в лицемерного Ахата — для обреченного Ламприера, в предателя — для обоих лагерей. Позже, когда они расскажут Септимусу о своем плане и о том, какая роль в этом плане отведена ему, он вспомнит глаза мальчика, которого он видел с отцом в трактире. Они сплетут вокруг Ламприера паутину лжи с помощью своих актеров, приспособлений и механизмов, они воплотят в жизнь всех его демонов. Они пошлют его в хаос безумия и вернут обратно, когда он станет одним из них. Это был последний из Ламприеров, не похожий на других. Сперва Септимус подумал, что они знают, что они увидели в глазах этого мальчика тех же демонов, которых когда-то разглядел он. Но это было не так. Они пытались убедить этого мальчика в том, что и, так было правдой. Они и не подозревали, как может измениться их жертва.

Метаморфозы Ламприера: Ламприер становится отцеубийцей, безумцем, искателем правды. Септимус видел, как он приехал в Лондон, как заблудился на рынке, как бестолково искал гостиницу. Септимус заглянул в незанавешенное окно и увидел спящее лицо, выбеленное лунным светом. Он поднялся выше над спящим городом, различая в сплетениях улиц и аллей проступающие следы другого старинного города. Ламприер превращался в мстителя.

Септимус не был готов к встрече с повзрослевшим Ламприером. На другой день Ламприер стоял перед ним, нелепо размахивая дымящейся головешкой, неловко расставив длинные ноги, что-то лопоча, моргая глазами за совиными стеклами очков. Скьюеру он задавал глупые вопросы и грезил наяву. В Поросячьем клубе он попался на удочку первого спектакля, разыгранного по сценарию «Каббалы», и, напившись, сидя на мосту под проливным дождем, рыдая, рассказывал о воплощающихся в реальность видениях, о собаках, рвущих тело его отца, о самоуверенном Актеоне и мести Дианы. Едва ли он был похож на хозяина своих демонов, а Септимус так на это надеялся! Ламприер оказался слабым и неуклюжим, ему не хватало здравого смысла и уверенности в себе, у Калькбреннера он проявил невероятное легковерие, а в морозную ночь у де Виров чуть было не загнал себя в гроб. Септимус, его «верный друг», подарил ему идею словаря, как и замыслила Девятка; Септимус заманил его на западный выгон, чтобы Ламприер увидел смерть женщины в голубом платье. Септимус водил его по улицам города, направляя по следам, которые оставляла за собой Девятка: плавание «Вендрагона», памфлеты Азиатика, Соглашение, связавшее Ламприеров с де Вирами, слухи, клубившиеся дымкой морского тумана над Рошелью и сгущавшиеся в плотную пелену, которую могло разогнать только пламя пожара. А тем временем петля заговора сжималась все туже вокруг жертвы, то бросая Ламприеру новый намек, новое откровение, то ослабляя хватку, и Ламприер ловил эти намеки, схватывал разрозненные сведения, но не мог понять, что скрывается за ними. Септимус окружил его загадками и ключами к разгадкам, но Ламприер оставался слеп. Словарь пополнялся, расследование сэра Джона шло своим ходом и неизбежно должно было привести к Ламприеру. Септимус наблюдал за ужасно медленным прогрессом своего подопечного и втайне предавался отчаянию. Септимус пролетал над каменной макушкой столицы и окрестными кварталами, над рекой и морем, в которое впадала река, над равнинами и оврагами, укрытыми серой дымкой и черной пеленой теней, он мчался на юг вдоль зазубренных побережий полуострова и на запад, над чашей Средиземного моря. Воздух был прохладен и чист. Внизу спотыкался и блуждал Ламприер, с готовностью засовывая голову в подставленную ему петлю. Воздух был единственным утешением Септимусу. Внизу раскинулась темно-зеленая Европа, изрезанная великими реками и горными хребтами. Септимус смотрел на отряды мусульманских воинов и их бледнокожих врагов; разглядывал полевые укрепления под Белградом. Весенний теплый воздух был напоен сладковатым запахом гниения, проникавшим даже в прохладные потоки верхних слоев атмосферы. Колонна турок под конвоем двигалась на запад, и, когда он пролетал над нею, несколько человек подняли к нему лица и успели его увидеть, прежде чем он вернулся на старую орбиту, услышав знакомый зов. «Найди его, скажи ему…» Он хотел бы остаться здесь, но Ламприер со своими недостатками требовал его присутствия. Все было так сложно. Сигналы стали прерывистыми и неточными. Септимус нуждался в просторе и свободе, чтобы прийти в себя, и он искал успокоения в этом бескрайнем пустом небосводе, в своей собственной Нулевой Точке. Он размышлял. Вот Ламприер. Вот те, кто предал Рошель. Между ними он, Септимус. Сэр Джон подозревает Ламприера. Он уже стал частью замысла Девятки. Индус тоже мог сыграть какую-то роль: он был весьма неоднозначным существом. Эмиссар, убийца, мститель за свои личные обиды… Тайный комитет передал Септимусу инструкции и распорядился, чтобы он сыграл свою роль в спектакле для Ламприера, — точь-в-точь как Рошель послала его сыграть роль в спектакле для Девятки, точь-в-точь как его мать когда-то отправила его исполнив свою последнюю волю. Сколько ролей! Септимус был энергичным противовесом Ламприеру, погруженному в задумчивое самокопание. Он был добровольным агентом Тайного комитета, он был сыном своей матери, отправленным на розыски беглого отца! Он был актером, играющим множество разнообразных ролей, сменяющихся одна за другой; и лишь стенания беспокойных душ оставались неизменными. Он был посланником, изнемогающим под тяжестью бесчисленных поручений, и ему этого было более чем достаточно. Он совсем не просил, чтобы Ламприер одарил его своей дружбой.

Пилад предложил свою жизнь на алтарь в Тавриде, чтобы была спасена жизнь его двоюродного брата. Орест ответил ему таким же щедрым даром. Септимус взглянул на «Виньету», огибающую мыс, и подумал: могли бы они с Ламприером. такие непохожие, стремящиеся к таким различным целям по разбегающимся в разные стороны осям, хоть когда-нибудь встретиться и понять друг друга? Есть ли на свете точка, соединяющая восхождение Септимуса с перпендикулярным ей горизонтальным курсом Ламприера? Бывали такие моменты, когда завеса тайны соскальзывала и Септимус мог бы открыться своему товарищу. Его застали врасплох три профессора со своими разговорами о Летающем Человеке, о Духе Рошели. Он почувствовал, как души рошельцев встревожились в своей темнице, и на какой-то миг он был совершенно выбит из колеи апокрифической версией собственной судьбы. Второй раз это было, когда всю его браваду и привычный юмор как рукой сняло на представлении Камнееда. Увлекшись рассказом Ламприера о каких-то древностях, он не заметил, что рядом с ним среди зрителей стоит его давнишний собутыльник. Гардиан наверняка узнал его и был в этом убежден. Единственное, что оставалось, — стоять на своем и все отрицать. Джерси? Попойка? Ну уж нет, это не я. Наверное, кто-то другой, похожий на меня, двойник… Так появлялись на свет все новые облики в череде его бесчисленных «я». Уходя вперед, он оставлял позади длинный след двойников, случайных подобий, сброшенных шкур, частиц своего настоящего «я». Быть может, они продолжали жить без него, занимая места, предназначенные для этих подобий, тоже двигаясь вперед. В тот вечер они оба, и Ламприер, и Септимус, попались в ловушку. Ламприер неуверенно выступил вперед, сжимая в руке свой нелепый обломок камня Коуда. Где-то позади послышался шум. Горящий светильник внезапно покачнулся и упал, разбившись о дощатый пол; язычок пламени потянулся к Септимусу, и Септимус в ужасе кинулся в темный угол, спасаясь. Его обуял не только привычный страх, но страх перед его последствиями. Разве Ламприер не придет с расспросами к своему трусливому Оресту, разве он не засомневается и не догадается ни о чем?