ПСС. Том 27. Произведения, 1889-1890 гг. - Лев Толстой

Но Толстой не сразу принимается за новую редакцию статьи.

30 января А. С. Суворин пишет Толстому следующее письмо: «Лев Николаевич, я обращаюсь к вам с большой просьбой такого рода. Не знаете ли вы, где г. Ершов, автор «Севастопольских воспоминаний»? Я взялся напечатать его книжку, а он говорил мне, что вы обещали дать ему предисловие к ней. Возвращаясь около двух недель тому назад из Москвы, я встретил его на железной дороге. Он тоже ехал в Петербург и говорил, что у вас предисловие почти окончено. С того времени я не видал его, он не заходил ни ко мне, ни в типографию, и не присылал своего адреса. Между тем книга окончена набором и стоит без движения, а часть ее отпечатана. Будьте добры, Лев Николаевич, уведомить меня, где автор и будет ли ваше предисловие или нет?» (АТ).

Толстой отвечает Суворину 31 января 1889 г.: «Об Ершове ничего не знаю. Предисловие к его книге я написал было, но оно не годится; желаю переделать или написать вновь и поскорее прислать вам».[464]

Около того же времени Толстой получил письмо от П. И. Бирюкова, который писал: «Был у меня Ершов и очень просил, когда буду писать вам, напомнить о предисловии к его книге. По тому, что он рассказывал, мне кажется, у вас должно выйти очень хорошо. А вы долго не сидите над ним, а поскорее кончайте» (АТ). Толстой отвечает П. И. Бирюкову 5 февраля: «Предисловие Ершову надеюсь, что напишу».

10 февраля Толстой вновь принимается за статью, о чем говорит запись в Дневнике этого дня: «Сел за работу. Написал предисловие начерно».

Затем опять следует перерыв, и только 18 февраля Толстой опять записывает: «Несмотря на то, что мало спал, поправил все предисловие. Предисловие разрастается». О работе над предисловием говорят еще записи Дневника от 22 февраля 1889 г.: «Предисловие поправлял», и от 11 марта: «Вчера писал предисловие порядочно». Толстой не был доволен написанным, что видно из записи 14 марта 1889 г.: «Прочел вчера свое предисловие Суворину. Оно совсем не хорошо».

После этого ни в письмах, ни в Дневниках нет никаких упоминаний о работе над этой статьей.

Итак, дневниковые записи позволяют установить следующие последовательные даты работы Толстого над предисловием к «Севастопольским воспоминаниям артиллерийского офицера» А. И. Ершова: первая редакция была написана 14 января 1889 г.; вторая — 10 февраля; третья — 18 и 22 февраля; четвертая и последняя — 10 марта.

Сохранились следующие рукописи «Предисловия к «Севастопольским воспоминаниям» А. И. Ершова»:

1. Первая редакция. 5 лл. 4°, исписанных целиком рукою автора с обеих сторон. Между 2 и 3 лл. (после слов: «обходить это, упоминая только в общих чертах» и перед словами: «Мальчик из военно-учебного заведения».. в автографе не хватает некоторого количества листов. Первый л. рукописи хранится в АТБ (п. 67), остальные — в ГТМ (AЧ 104. 27; инв. № 1370.)

В виду того, что первая редакция была совершенно переработана автором, и следующая редакция была почти целиком написана вновь, помещаем первую редакцию полностью в вариантах. Недостающие листы восполняем по рукописи № 2.

2. Копия с первого автографа, сделанная М. Л. Толстой, с исправлениями и вставками автора. 11 лл., исписанных с обеих сторон, из которых 4 лл. — почтового размера, а остальные — 4°. Хранится, как и рукописи №№ 3 и 4, в АТ (п. 67). Перечитывая копию, Толстой произвел совершенную переработку всего текста: из 10 страниц 8 были зачеркнуты целиком, 2—значительно переработаны, и лишь первая страница в большей своей части была оставлена в прежнем виде. Взамен зачеркнутого Толстой написал новый текст на 4 лл. почтового размера и новый конец статьи на 5 страницах.

В самом начале статьи, проводя аналогию между тем, что описывает в своей книге Ершов, и своим собственным душевным состоянием на войне, Толстой говорит:

Я испыталъ это состояніе уже не мальчикомъ — а когда мнѣ было 24 года, и испыталъ его на Кавказѣ не при такихъ страшныхъ условіяхъ, при которыхъ довелось испытать его Ершову, и потому могъ больше сознавать его.

Место это тут же вычеркивается.

Особенно тщательно вырисовывает автор образ молодого, только что кончившего курс офицера, отправляющегося в Севастополь. Он придает ему черты нарочитой молодцеватости, заставляя его думать про себя:

«Гдѣ вы, дѣвки, гдѣ вы, бабы, вотъ онъ я».

Вычеркнув это восклицание, автор через несколько строк вычеркивает и следующее большое описание:

Мальчикъ <20 лѣтъ>, только что вылупившійся изъ корпуса въ только что обновленный новенькій офицерскій мундирчикъ, мальчикъ, не могущій собрать ротъ отъ удовольствія при видѣ дѣлающихъ ему честь солдатъ, только что восхитившій своихъ домашнихъ — мать, <кузин> сестру и ея знакомую дѣвушку своимъ воинственнымъ видомъ и разговорами и пробивающимися усиками, мальчикъ, еще только притворяющійся большимъ, но въ сущности дитя, которому такъ естественна еще какъ ребенку ласка матери, что онъ боится ея и хочетъ

(Фраза осталась неоконченной.)

3. Копия с предыдущей рукописи, сделанная Татьяной Львовной и Софьей Андреевной Толстыми. 8 лл. 4°, исписанных с обеих сторон, и 1 л. заключения, собственноручно написанный автором. На всем протяжении рукописи, кроме первой страницы, оставшейся нетронутой, много исправлений и дополнений Толстого. Особенное внимание автор уделяет той части статьи, в которой срывается маска с так называемого «героизма» на войне, с того, что называется «военными подвигами». Большие куски вычеркиваются, чтобы уступить место еще более сильному выражению той же мысли. Так, после изложения тех сомнений молодого офицера, которые должны были в конце концов разрушить его патриотическое самообольщение, вычеркивается:

Такъ говорила сначала совѣсть юношѣ, но онъ опять одинъ. Хотя всѣ думаютъ то же, но всѣ скрываютъ и всѣ больше и больше подогрѣваютъ восхваленія геройству, и юноши попадаются на этотъ слѣдующій обманъ и вступаютъ во второе ужасное нравственное состояніе. Выборъ, стоящій передъ юношей, такой: прямо признаться, что онъ дуракъ дуракомъ попался въ страшный обманъ и впродолженіи семи мѣсяцевъ дѣлалъ скверное дѣло, которое онъ впередъ никогда не будетъ дѣлать и никому не совѣтуетъ дѣлать.

Далее автор характеризует то второе, ужасное, по его словам, нравственное состояние, при котором возвратившийся с войны юноша, под влиянием всеобщего восхваления, признает ту роль героя, которую ему приписывают, и старается «сам перед собой скрыть то, что он очень хорошо знает и описать и себе и другим свое участие в войне не как постыдное пребывание в подлой и глупой ловушке, а как что-то неопределенно геройское». Далее вычеркивается:

И вотъ является описаніе осады. Я испыталъ и то и другое состояніе и знаю ихъ. Второе хуже перваго. Надо описать, какъ я какъ дуракъ попался и какъ слабый человѣкъ, подчиняясь волѣ и обману другихъ, не смотря на самыя страшныя опасности, пребывалъ въ этомъ состояніи, но описать это надо такъ, какъ будто я не былъ уловленъ обманомъ, а проводилъ это время на войнѣ въ тѣхъ ужасныхъ занятіяхъ, въ которыхъ я проводилъ его, по своему собственному желанію, по высшимъ и всѣмъ понятнымъ соображеніямъ.

Давая общую характеристику такого рода сочинений, к какому он относил «Севастопольские воспоминания» Ершова, автор вычеркивает из этой характеристики следующую фразу:

Умалчивается и обходится самый первый и существенный вопросъ, который представляется человѣку при чтеніи того, что описывается: предполагается этотъ вопрось рѣшеннымъ въ извѣстномъ смыслѣ.

Вместо слов: «этот вопрос решенным в известном смысле», на полях автор делает следующую вставку, которую, однако, тут же и зачеркивает:

что та истина, простая, ясная истина, которая всѣмъ извѣстна, не есть вся истина, а есть еще другая, которая часто противуположна съ первой, но что это ничего не мѣняетъ и что есть очень простое рѣшеніе, примиряющее обѣ истины, и что рѣшеніе это всѣмъ извѣстно.

Наконец, перерабатывается заключение статьи. Целиком вычеркивается прежнее заключение, в котором автор проводил аналогию между «Севастопольскими воспоминаниями» Ершова и своими «Севастопольскими рассказами», а также давал характеристику прежним военно-историческим сочинениям:

Таково мое описаніе Севастополя и таково же описаніе Ершова. Эти описанія отличаются отъ тѣхъ наивныхъ, уже выведшихся у насъ изъ употребленія со временъ Михайловскаго-Данилевскаго[465] и Богдановича,[466] тѣмъ, что они не рѣжутъ ушей фальшью, а говорятъ что-то похожее на правду; но они не правдивы по существу, они скрывают главное, заслоняя его побочнымъ. Описанія эти поучительны только какъ психологический матерьялъ.

Вместо этого заключения Толстой дает следующее:

Нѣтъ тутъ никакой фатальности, есть одно невѣжество дикости. Дикость поступковъ на войнѣ и хитрость дикаря во время мира при сужденіяхъ о войнѣ.