Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Уменье подступает, как лавина, –
накликать вдохновение, что сны,
мечты твои сладчайшие изгонит;
шепнёт: смотри на вещий горизонт,
где нет надежд, где в горе радость тонет.
Таков твой край. Твой подлинный оплот.
* * *
Хтось чорний-чорний бродить довкруги,
із ніг до голови мене обзирить
і, не впізнаючи, уже й не вірить,
що все це я – угнався в береги,
як грудка болю, пам’яттю розмита,
живого срібла озеро нічне.
І зводить подив око ненасите:
адже ж він мертвого шукав мене.
Душа колотиться і стогін колобродить,
на тихий шепіт перетерся крик,
хтось чорний-чорний ніби мною водить,
я ж припроваджуватися не звик.
Мов лялечка, прозорою сльозою,
своєю тінню, власним небуттям
я відчуваю власну смерть – живою,
як і загибель – самовороттям.
* * *
Здесь чёрный-чёрный вкруг меня бродил
и, с ног до головы обшарив взглядом,
не узнавал, не верил в то, что рядом –
я, всё же я – у берега застыл,
комок из боли, памятью размытый,
живое серебро ночных озёр,
сверкнёт смятенье взглядом ненасытным:
Он ждал, что я мертвец, смотрел в упор.
Душа колотится и стоны колобродят
и в тихий шёпот перетёрся крик
здесь чёрный-чёрный кто-то мною водит.
Идти на поводу я не привык.
Что куколка, прозрачною слезою,
Своею тенью, нежитью храним,
я ощущаю смерть мою живою
и гибель – возвращением моим.
* * *
Наснилося, з розлуки наверзлося,
з морозу склякло, з туги – аж лящить:
над Прип’яттю свiтання зайнялося –
i син бiжить, як горлом кров бiжить!
Мов равлики, спинаються намети,
а мушля в безсоромностi цноти
нiяк не знайде барви для прикметы
твоїх надсад, твоєї нiмоти.
I шклиться неба вислiпла полуда –
тверда труна живих, як живчик, барв.
Бреде зоря – сновида i приблуда –
Одержаний задурно щедрий дар.
А човен побивається об здвиги
Повсталих хвиль, твердих, немов стовпцi.
…Пiдтале чорноводдя зелен-криги
займається свiтанням на щоцi.
* * *
Наснилось, померещилось с разлуки,
застыло горем, холодом трещит:
над Припятью рассвет розоворукий –
и сын бежит, как горлом кровь бежит!
Улитками размётаны палатки,
но раковин бесстыден перламутр
и целомудрен – не найдёт украдкой
оттенка для твоих надсадных утр.
Блестит бельмо небес стеклом узорным –
могила-твердь пульсирующих барм.
Бредёт заря, сновидец беспризорный,
задаром обретённый щедрый дар.
А лодка бьётся в твёрдых волнах, бродит
по вздыбленной торосами реке.
…И талый зелен-лёд на черноводье
скупым рассветом брезжит на щеке.
* * *
Вона i я подiленi навпiл
мiстами, кiлометрами, вiками.
Озвалось паровозними гудками
твоє минуле – iз кiлькох могил.
I одмiнився день тобi. Поранок
цiдився крiзь шпарини домовин,
i там береза, i паркан, i ганок,
неназвана жона i мертвий син,
скоцюрблений од болю молодого
ще спередсвiта. I сльозу сльоза
повiльно побивала. Слава богу,
шо анi слова жоден не сказав,
лише зчорнiле серце пiк очима,
надсило спогади за душу тряс,
допоки я обличчям не погас,
старанно стертий тiнями чужими.
* * *
Она и я: нас кто-то разделил
дорогами, веками, городами.
Вернулось паровозными гудками
твоё былое из сырых могил.
Вот брезжит скудный день. Рассвет твой блёклый,
процеженный сквозь прорези в гробах,
берёза и забор, крыльцо, и мёртвый
сын, болью юной скрюченный впотьмах,
жена ненаречённая. Слезою
так медленно настигнута слеза.
И слава богу, что лихой порою
никто вокруг ни слова не сказал,
я чёрный уголь сердца жёг глазами
и за грудки́ бессильно память тряс,
пока не спал с лица и не погас,
старательно чужими стёрт тенями.
* * *
Пам’ятi Алли Горської
Заходить чорне сонце дня
i трудно серце колобродить.
При узголiв’ї привид бродить.
Це сон, ява чи маячня?
Це ти. Це ти. Це справдi ти –
пройшла вельможною ходою
i гнiвно блиснула бровою.
Не вистояли ми. Прости,
Прости. Не вистояли ми,
малi для власного розп’яття.
Але не спосилай прокляття,
хто за державними дверми.
Свари. Але не спосилай
на нас клятьби, що знов Голгота
осквернена. Але i потай
по нас, по грiшних не ридай.
* * *
Памяти Аллы Горской
Вот солнца чёрного закат,
и тяжко сердце колобродит,
у изголовья призрак бродит.
Сон или бред? А может явь?
Да – это ты. Конечно, ты
проходишь поступью вельможной
и обжигаешь взором грозным.
Не выстояли мы. Прости.
Прости. Не выстояли мы,
малы для нашего распятья.
Но ты не посылай проклятье,
кто за державными дверьми.
Брани. Но нас не проклинай:
что вновь Голгофа смертью ранней
осквернена. Но, слышишь, втайне
о нас, о грешных не рыдай.
* * *
Лискучі рури власним сяйвом сліпнуть –
іззовні і зсередини. Струмить
високий день. Як спирту штоф, стоїть
осклілий обрій.
Інші в душах тихнуть
і віддаються щедро, як жінки,
твоїй душі, що в сяєві оскліла.
І довжиться твоє прозоре тіло,
мов ажуровий міст – через віки.
* * *
Сверкают трубы, блеском слепнут слитным
снаружи, изнутри. Струится ввысь
высокий день. Как спирта штоф повис
лёд-горизонт.
Иные в душах тихнут
и отдаются с щедростью подруг
твоей душе, что в луч остекленела.
И длится вдоль твоё литое тело
мостом ажурным сквозь столетий круг.
* * *
Лискучі рури власним сяйвом сліпнуть –
іззовні і
