Васина Поляна - Левиан Чумичев

Говорили, что Кузину берет замуж какой-то солидный врач-вдовец. По крайней мере, кирзаводские не раз видели, как Кузину доставляли к дому медицинские машины.

Ленька поздоровался и сел на табуретку. Он заходил иногда сюда, справлялся, нет ли какой весточки от Альки.

Тетя Тоня и сейчас доложила:

— Молчит, паразит. Может, и в живых уже нет… А ты все работаешь, Леня?

— Работаю… Папку нашего снова прихватило, бредит…

— Он ведь раненый у вас? — спросила тетя Тоня.

— И раненый, и контуженый.

— Ну-ко, пойдем к вам.

Кузина посмотрела на лосевскую беду и пообещала переговорить с самим профессором Разноцветовым.

Не очень верили Лосевы обещанию Кузиной, но через два дня пришла госпитальная машина и Ленька вместе с врачами отвез отца в госпиталь.

Домой он вернулся под вечер, в комнате его поджидал Мишка Игнатьев.

— Друг твой, Сашка-то ленинградский, в больнице лежит. Меня Гудков к нему посылал, а врачиха сказала, чтобы самый близкий человек пришел. Я говорю ей, мол, нет у него близких, в Ленинграде все померли, а Сашка Лебедев тебя назвал. Вот давай сходи. Заводская больница, второй этаж, палата двести шестнадцатая, но там без тапочек не пускают.

…В двести шестнадцатой было восемь коек. Проводившая Леньку до дверей молоденькая медсестричка шепнула.

— Ваш брат на второй койке у окна!

— Он не брат мне.

— А кто же?

— Хуже, чем брат… роднее.

— Не «хуже», а лучше, — тряхнула мелкими кудрями медсестричка.

Сашка радостно улыбнулся Леньке:

— Я, Ленчик, скоро оклемаюсь. В брюхе чего-то там разыскали, ленинградское еще. Понимаешь, мы жареных ворон прямо с перьями ели, не вырывались почему-то вороньи перья, может, от этого в животе болит? Но пройдет это все, я знаю. У тебя-то как дела?

— Отпуск скоро кончается. На вот, Сашок, я тебе морковки подсахаренной принес, она еще не выросла, морковка, но мама ее помельчила — хорошо! Чего тебе врачи-то говорят, чего надо, чтоб очухался?

— А-а, — Сашка махнул рукой, — они наговорят, врачи. — Вдруг зашептал: — Вон, видишь, мужик в углу лежит, ну смехота. Он корову пас около железнодорожной линии, пас, подремывал, веревку от коровьих рогов на палец намотал. А тут паровоз откуда ни возьмись, да еще дудукнул, паровоз-то. Корова взбрыкнула, теперь у мужика палец на одной коже держится, то ли прирастет, то ли нет… А лечат его… Я не про лекарства… из дома по полкурицы таскают, а вчера гуся жареного принесли. Он по ночам ест. Никому ни кусочка…

— Живоглот, темную ему, — буркнул Ленька, — второй палец выдернуть…

— Мы уже думали всей палатой, — шептал Сашка. — Когда его на рентген вызвали, мы в его закупоренного гуся сиканули каждый помаленьку, и теперь, когда он ночами урчит и чавкает, нам на душе полегче. Наверно, не очень это все хорошо, но таких куркулей мы в блокаду…

— Лосев, вам пора, — в дверях появилась давешняя сестричка.

Ну и кудри у нее! Мелкие-мелкие, и каждая кудряшка не сама по себе, а в крупные волны сбились, и волны эти катят по голове.

Ленька простился с Сашкой, пообещал вскорости навестить.

В больничном коридоре стоял стол с телефоном.

Сестричка провожала Леньку по коридору, говорила серьезно:

— С вами хотела поговорить сама Эмма Львовна, но ее сейчас нет. А Лебедев, друг ваш…

На столе зазвякал телефон, сестричка сказала Леньке: «Одну минуточку, подождите», а сама сняла трубку.

— Смирнягина слушает… а, это ты. Я же просила во время дежурства не звонить. Сменяюсь в восемь. Не надо встречать, я сама приду. На танцплощадке. Пока.

Она повесила трубку, снова повернулась к Леньке:

— У Лебедева очень ослаблен организм. Доктор Эмма Львовна настаивает на витаминизации его организма. Нужны яблоки, ягоды, но главным образом мед. Вот если бы подключить родных, близких…

Ленька вышел из больницы. Во, хлопот навалилось: отец в госпитале, к нему вовсе не пускают, к какой-то операции готовят. Кузина говорила, сам профессор Семен Исаевич Разноцветов делать будет. В голове что-то долбить. Сашка вот Лебедев доходит. Ягод ему надо. Меду. Ну, с ягодами проще, жимолость уже пошла…

А девчоночка эта, медсестричка, серьезная такая… Звонил ей наверняка ухажер, на танцы сговорились. Эх… Ну, что делать-то? За ягодами он в любое время сгоняет. На той стороне речки он такие жимолостные колки знает… А вот с медом как быть? Денег же надо!

…Мама все поняла. Мама достала из тумбочки бабушкину еще шкатулочку, раскрыла ее — в шкатулке были деньги.

— Вот, Леня, тут остатки твоих отпускных и моей зарплаты. Я эти деньги берегу для… Леничка, миленький, ведь через три недели тебе исполнится восемнадцать! А мы вот уже восемь лет ни разу, ни разу не отмечали твой день рождения. А теперь совершится твое совершеннолетие! Я хочу, чтобы ты пригласил своих самых лучших друзей, пельмени сварганим. Девчат своих пригласите, попойте, потанцуйте… Когда уж война кончилась, а мы все еще… Так что вот тебе, Леня, денег на полфунта меда, а остальные на твой день рождения оставлены…

Ленька решил ехать в Большой Город. Теперь туда и трамвай ходил регулярно, и базар был побогаче, там и липовый мед, и цветочный, и гречишный…

Переполненный одновагонный трамвай уныло полз в гору. Духота стояла невыносимая. Ленька прижался к заднему стеклу и наблюдал за висящими на трамвайной «колбасе» двумя пацанятами. Они не просто ехали, но еще умудрялись играть в ляпы, то и дело спрыгивали со своего «сиденья», потом снова догоняли трамвай.

Ленька отвернулся от окна. Пассажиры задыхались от жары. Высокий толстяк расстегнул не только свой чесучовый пиджак, но и рубашку. Из-под майки толстяка лохматилась черная, покрытая потом шерсть.

Рядом с толстяком отмахивался от жары папкой парень. Лица парня не было видно, но на папке четко было написано: «Гербарий фауны Австралии».

Ненадолго гербарий заслонил лицо толстяка, два длинных пальца медленно погрузились в боковой карман, чесучового пиджака и не спеша, торжественно извлекли внушительных размеров коричневый бумажник.

Глаза Леньки и парня встретились. Парень коснулся указательным пальцем своих губ. Потом сказал громко:

— Пацаны на ходу выпрыгнули! Вот щипачи проклятые, опять чего-нибудь из карманов сперли.

Почти все пассажиры, как по команде, стали ощупывать сами себя.

Первым всполошился чесучовый толстяк:

— Где пацаны?

— А вон, бегут, — показал парень на догоняющих друг друга «колбасников».

Толстяк грузно вывалился из трамвая, упал, тяжело поднялся и, громко крича, похромал за мальчишками.

…Они смотрели друг на друга, приходящий в себя Ленька Лосев и Гитлер.

Да, да, у этого парня кличка была Гитлер, и Лосев его хорошо знал.

…Случилось это зимой, когда Ленька надумал идти в общественную баню. Построили в районе Соцгородка баню, с каменными скамейками, с душами, с парилкой.

Парилка для Леньки была не в новость, бывало в черной бане покойный дед такого жару набузгивал, а вот душ…

Он наслаждался колющими струйками душа, когда его толкнул в бок чернявый парень и не столько попросил, сколько приказал:

— Пощекочи-ка мне хребет покрепче!

Парень гнулся под Ленькиными руками, блаженно покряхтывал, а Ленька все не мог оторвать взгляд от его левого уха, мочка которого была почему-то закрыта клейкой бумагой.

Ленька сделал все по уму, смыл мыльную пену горячей водой, и чужая спина засверкала отмытой розовостью, синим татуированным морем с одиноким парусом и множеством белых, ножевых ли, бритвенных ли шрамиков. Не очень крепкая, но какая-то замысловатая была эта спина.

Ленька тщательно намылил свою вехотку, тоже подтолкнул парня:

— Пошоркай!

— Вставай, — сказал парень. — Ниже, ниже наклонись да выставь ее как следует, набок чуть-чуть скоси.

Ленька послушно выполнял команды, но неожиданный пинок в зад ткнул его головой в таз.

В бане Леньке драться не приходилось, он вообще был первый раз в ТАКОЙ бане. Но перед ним стоял и весело лыбился наглый баклан. Ленька звезданул его с правой как раз по тому уху, где наклейка была. Парень упал удачно, головой ни за что не задел, только по скользкому полу его увело к дальней решеточке, куда стекала вся банно-мыльно-пузырная бяка.

Парень поднялся, и Ленька Лосев не то что опешил, а прямо-таки обалдел: с левой мочки уха на него сердито глядел Гитлер. И нос, и рот, и челка — все фюрерское.

Но балдеть было некогда, парень очухался, сунул чей-то таз под кипяток, попер с тазом на Леньку.

Ленька взял пустую шайку. Все моющиеся давно расступились к стенкам, ждали, чем дело кончится.

Гитлер хлестанул кипятком. Ленька успел упасть на пол — почти вся вода прошла верхом.

Это когда еще в лапту играли, он любил так делать, все бегут к кону, к заветной черте, а он пешочком через всё поле. Подлетит противник вплотную, хлесть мячом, а Ленька уже на земле лежит — мимо, и не торопясь доходит до заветного кона.