Холодно-горячо. Влюбленная в Париж - Юмико Секи

В один из декабрьских дней я получила приглашение на праздник в университетском городке, где собралось человек шестьдесят студентов всех национальностей. Из угощения там было вино в ярких пакетах, чипсы, овощи, фрукты и деревенский паштет. Ни устриц, ни шампанского. Музыкантов тоже не было — только проигрыватель с пластинками «Supertramp» и Фрэнсис Кабрель. Европейцам нравилось танцевать под рок-н-рол, и мне приходилось импровизировать: в Японии обычно танцевали под диско, не разбиваясь на пары, так что танец получался индивидуальным и одновременно общим. Только «тихоходы» были те же — неизбежные Прокл Харум и «Я тебя люблю… — А я уже нет».

На этой вечеринке я встретила своих итальянских и немецких приятельниц со времен Сорбонны — они, как и прежде, любили шумные сборища; однако на Рождество все разъезжались по домам.

В Японии Рождество не считается официальным праздником и его не отмечают в семейном кругу, но это ничуть не мешает торговцам извлекать максимум выгоды из европейского обычая делать в этот день подарки. В западных ресторанах устраиваются праздничные ужины, обстановка которых странным образом напоминает французские балы.

Многие отправляются в клубы целыми компаниями или устраивают дома романтические ужины при свечах.

Двадцать четвертого декабря я отправилась в кино. «Апокалипсис сегодня» побивал все рекорды по количеству зрителей, но в этот вечер зал был почти пуст. Выйдя из кинотеатра, я пошла к Нотр-Дам, на паперти которого толпились замерзшие прихожане. До начала полуночной мессы было еще долго. Тогда я отправилась к себе — мой дом был всего метрах в двухстах отсюда. Вернувшись домой, я открыла вместо шампанского бутылку сидра. У меня был и рождественский торт-«полено», но от масляного крема меня слегка затошнило. В конце концов я так никуда и не пошла.

После того как рождественские елки, освобожденные от гирлянд, были выброшены на тротуары и затем увезены, в Париже началась настоящая зима. Когда я просыпалась по утрам, было еще темно. В Токио светает в семь утра, даже зимой. Он расположен на более низкой широте, и середина дня здесь приходится не на двенадцать часов, как во Франции. А здесь, в Париже, даже солнца почти не было; небо целый день оставалось свинцово-серым.

Фруктовые лотки на рынке утратили большую часть своих ярких красок теперь там были только яблоки, груши и апельсины. Что же касается последних, вначале я буквально объедалась ими — ради содержащегося в них витамина С; однако бодрящего и антидепрессивного эффекта не наблюдалось. Вскоре один их запах, пропитавший мою комнату, вызывал у меня отвращение.

Глава 13

Мыс Юи договорились встретиться в шесть вечера, у выхода из метро «Роппонги». Я потратила на сборы уйму времени. Мне не хотелось показаться ни неискушенной, ни тем более инфантильной, но я напрасно перерыла весь свой гардероб — там не было ничего подходящего для ночного клуба. Наконец я решила надеть обычное летнее платье. По крайней мере, сдержанность не может выглядеть смешной.

С наступлением вечера главная улица квартала Роппонги загорается тысячами огней. Каждая неоновая вывеска — это бар, ресторан или дискотека. Но «Рок-шоп» не был одним из этих заведений. Над входом не было светящейся вывески, и сам клуб скрывался в темном переулке, метрах в тридцати от оживленной улицы. Я никогда не нашла бы его самостоятельно. Лишь на двери, едва заметной на черном фасаде, серебристые буквы извещали о его существовании.

Внутри царил таинственный полумрак. За стойкой два бармена в сценическом гриме — точные копии гитаристов группы «Кисс» — мельком взглянули на нас и небрежно поприветствовали. Один готовил «Кровавую Мэри», другой перебирал стопку пластинок.

В глубине узкого зала была витая лестница, уходящая вниз, в подвальчик, устроенный необычным образом и чем-то напоминающий ярмарочный балаган. Двухъярусные металлические конструкции образовывали ряды маленьких отдельных лож — в верхних стояли банкетки, а в нижних были разбросаны подушки. В середине возвышался огромный автоматический проигрыватель и электрический бильярд, сверкавшие, словно рождественская елка на опушке волшебного леса. Из проигрывателя звучала последняя песня Элтона Джона. Сигаретный дым висел в воздухе, словно психоделический туман, расцвеченный фиолетовыми отблесками.

Собравшиеся подростки были в куртках из кроличьего меха, узких вытертых джинсах или брюках из искусственной кожи, а также в ботинках на высоких массивных каблуках. У всех длинные волосы, завитые либо выкрашенные разноцветные пряди. Девочки носили рискованные мини-юбки, а некоторые, наоборот, макси длиной до пола. Их ресницы покрывал густой слой туши, на губах блестела темная помада, на длинных ногтях сверкал яркий лак.

По словам Юи, все они были нашими ровесниками — шестнадцать-семнадцать лет, — но всячески пытались скрыть свой юный возраст. Неписаные правила требовали казаться старше, чем ты есть на самом деле. Они торопились повзрослеть, изо всех сил подгоняя время.

Мы выпили по коктейлю «Водка-Коллинз». Из проигрывателя звучала мелодия «Энджи» Роллинг Стоунз, потом «Убей меня нежно» Роберты Флак — два тихохода, побуждавшие тела сплетаться в объятиях. Рядом с нами какая-то парочка, растянувшаяся на канапе, слилась в долгом поцелуе. Такое поведение по японским меркам выглядит шокирующе — у нас не принято целоваться на публике. Очевидно, завсегдатаи «Рок-шопа» смеялись над всеми запретами и вели себя, как влюбленные во французских фильмах.

Когда ритм музыки сменился, целовавшаяся до этого девушка поднялась и небрежно закурила «Кэмел» без фильтра. В приглушенном свете я различила ее овальное лицо с тонкими чертами и сильно подведенными глазами.

Оказалось, что Юи с ней знаком.

— Ее зовут Мийа. Она недавно прошла конкурс на стюардессу «Японских авиалиний». Но поскольку ей нет еще семнадцати, она пока не имеет права работать.

Отбор на работу в авиакомпанию был невероятно строгим. Почти все девушки мечтали в те времена работать стюардессами на борту роскошного «Боинга», чтобы путешествовать по всему свету и получать за это немалые деньги. Однако, для того чтобы стать стюардессой, требовались не только незаурядные внешние данные, но и отличное знание английского. Стало быть, эта сексапильная полуночница была, кроме всего прочего, еще и примерной ученицей.

Завсегдатаи клуба, несмотря на свои нарочито-вызывающие манеры, зачастую учились в лучших лицеях Токио. Мийа не была исключением для «Рок-шопа». Например, ее приятель, чья прическа была в точности скопирована у Рода Стюарта, готовился поступать на юридический факультет Токийского университета. Все они были детьми из богатых семей, играющими в маргиналов; они создавали в «Рок-шопе» свой собственный либеральный микрокосмос, лишенный всякой идеологии и предназначенный лишь для развлечений.

Японская молодежь в семидесятые годы болталась между скукой и апатией. Антиобщественные протесты предыдущего поколения уже канули в прошлое, уступив место разочарованию: идея революции уже никого не интересовала. С другой стороны, залечив раны после Второй мировой войны, страна слишком быстро достигла экономического могущества: новые ценности не успели укорениться. Воспитанное родителями, еще заставшими фашистский империализм и преодолевшими послевоенный упадок, наше поколение было лишено каких бы то ни было ценностных ориентиров и толком не знало, чего хочет на самом деле.

Единственное, что мы знали наверняка, — наша юность преходяща. Мы знали, что рано или поздно станем частью окружающей системы. Закончив учебу, мальчики превратятся в конторских служащих и начнут посвящать все свое время работе в ущерб частной жизни. Девочкам предстояла еще более незавидная участь — нам суждено было стать женами этих мужчин, уже обрученных с работой. Они предоставят нам воспитывать детей и — словно в виде компенсации — дадут власть распоряжаться семейным бюджетом. Каждый вечер мы будем ужинать в одиночестве, смотря развлекательные программы по телевизору, в то время как наши мужья будут напиваться с деловыми партнерами в каких-нибудь сомнительных заведениях, расположенных в увеселительных кварталах.

Итак, «Рок-шоп» был для нас спасительным убежищем на время отсрочки, скобками, в которых можно было замкнуться, прежде чем начать подчиняться общим правилам. В нем царило иллюзорное ощущение свободы. Здесь не было ни цензуры, ни морализаторства, и самое главное — взрослых, этих добровольных жертв системы.

Было ровно десять вечера, когда я вернулась домой. Мама уже ждала меня и тут же почувствовала что-то необычное. Мне с трудом удавалось скрыть возбуждение.