Запоздалая оттепель, Кэрны - Эльвира Нетесова

Кузьма тем временем разобрал кровати. Сначала одну, за ней — остальные. Старухи вынесли все пожитки в другую комнату, наблюдали за работой мужика. А тот зачищал доски, перетягивал матрацы, клеил шпон, заменял болты.

Когда время подошло к обеду, бабки позвали его в столовую.

— Некогда мне. Потом. Иначе будете клясть, коли на полу спать доведется несколько ночей.

— Не жрамши останешься — цельную неделю провозишься. Силов не будет. Потому пошли! — настаивали старухи.

Но Кузьма уперся. А через полчаса они принесли ему обед в комнату.

— Ешь! Передохни малость! — уговорили его, усадили за стол.

Кузьма ел торопливо.

— Не спеши, не давись. Успеешь сделать. Мы — простые бабки. Всякого навидались. Переждем и это. Сколько горя пережито! А это — не беда! Для нас стараешься, — успокаивала круглолицая, улыбчивая бабуля.

— То верно. На полу, но под крышей! В тепле да в сухости ожидать можно…

Кузьма к вечеру отремонтировал три койки. Но собрать не спешил. Надо было заменить обивку, дать просохнуть лаку. Четвертую койку заканчивал уже к полуночи, когда старухи из соседних комнат запросили покоя.

— Иди отдыхай, Кузьма! Утром тебя ждем, — сказали бабки.

Кузьма подметил, что та озорная старуха так и не появилась. Ему рассказали о ней немного. И мужику от услышанного не по себе стало. Почувствовал вину. Но как ее загладить? Хотя время и не такое поправляло, успокоил себя. И вспомнил услышанное:

— Она не из легких. В сучках не была. Да только невезучей оказалась. Верно, от того, что красивой уродилась. Говорят, таких Бог долей светлой обходит. Так вот и у Татьяны случилось. Вышла замуж за партейца еще до войны. А его за задницу взяли в тридцать седьмом. Она с малышами осталась. Кому-то ее квартира приглянулась. Написали, мол, за мужа, врага народа, власть ругает. Ее тут же на Колыму. Детей — в приют. Дали двадцать пять. Десять лет на колымской трассе умирала, строила ее. Когда реабилитировали, у нее туберкулез нашли, посоветовали уехать в деревню. Послушалась. Забрала детей. И к родителям. Тех уже нет. Померли. Брат в дом не пустил больную. Сказал, мол, не хочу беды в семье. И разрешил жить в сарае. Пока правды добивалась, сын от нее заразился. И помер в тот день, когда она дом получила. Лечиться некогда. И денег не было. Через год дочь заболела. А Татьяну грозят из колхоза прогнать за то, что все время с дитем по больницам лежит. Ей же куда деваться? Нажаловалась властям. Председателю дали выволочку. Он же, змей, злобу на нее затаил. Свой момент стерег, как собака кость. Танька тогда в доярках была. И как назло в ее группе половину коров бруцеллез свалил. Председатель говорит Таньке, мол, это ты колхозное стадо заразила — вражина! Из-за тебя падеж скота! И отправил на нее заявление в прокуратуру. Те, тоже не разобравшись, забрали бабу. Но дочка, долго не думая, Хрущеву все написала. И заказным письмом отправила. А Таньку в камере закрыли. На допросы тягают всякий день. А в камере холод собачий. Вода аж по стенкам бежит. Через месяц у нее кровь горлом пошла. Дочка в вой и телеграмму Никите Сергеевичу, мол, поспеши, мать помирает, иль мало было смерти отца? Вот после этого и приехала комиссия из Москвы. Таньку через два дня в дом привезли. А председателю велели в область приехать. Он оттуда до сих пор не вернулся. Таньку врачи лечить стали. Но толку не было. Таяла баба с каждым днем. И уже с белым светом прощалась, когда над ней деревенская знахарка сжалилась. Взялась за бабу сама. То настоями, отварами, медвежьим жиром поила. А еще козявками. Они в огородах водятся. Медведками прозываются. Их она высушила, истолкла, скормила с медом Таньке. Та через пару недель перестала кровью харкать. А через месяц и вовсе ожила. Бабка от нее ни на шаг. Заставила молоко с барсучьим жиром пить. И дочку тем же самым потчевала. Так-то к концу года от туберкулеза избавились. Но привязалась к ней соседка. К мужику своему ревновать вздумала. Тот и впрямь заглядывался на Татьяну, но она и не смотрела в его сторону. И аккурат под Рождество, когда Танька с дочкой пошли на дойку, сгорел дом. Кто подпалил? Подозрения к делу не пришьешь. Ничего не уцелело. Поселили их временно в конторе колхоза. А новый председатель — кобель. Приметил, как с дойки вернулись обе, когда дочка в магазин пошла. И к Татьяне — шасть. Та его по морде. Он ее на пол повалил. Баба кусаться, царапаться. Он же оборзел, даже не чует. Танька в крик. Он ей рот затыкает. Баба что сил хватало, вырывалась. Но где от такого бугая? Заблажила во все горло. А в конторе, кроме бухгалтера, в это время никого. Но тут дочка подоспела. Заколотилась в двери. Закричала. Председатель выскочил. Танька на него заявление в милицию отнесла. А председатель с бухгалтером — на нее. Мол, проституцией промышляет баба. Как ни доказывала, ни черта не добилась. Выслали обеих за блядство, о котором понятия не имели, аж в самую Сибирь. Там они много лет прожили, пока вернуться разрешили. Через два года дочку замуж отдала. За вдовца. Он евреем оказался. И увез ее через год в Израиль насовсем. Танька одна маялась. Избу ей дали. Но такую, в какой и собака жить побоялась бы. Ее на вымирание туда впихнули. Она опять к властям. Те от нее отпихиваются. Мол, своих забот хватает, не твоим чета. И поняла баба, что никому в этом свете не нужна. Даже самой себе. С того ли горя иль от одиночества выпивать стала. Вот так-то пьяную и накрыло ее вешнее половодье. В самую ночь вода подкралась. Под утро баба проснулась, открыла двери, чтоб за дом сходить, и глазам не верит. Не поймет, где она? Кругом вода, и она в своей избе плывет, как на пароходе. А куда, и сама не знает. Поначалу подумала, что это ей по пьянке померещилось. Перебрала с вечера. Всю бутылку одна прикончила. Вернулась в избу. Ан нет, под ногами вода хлюпает, а дом все ниже опускается. Заорала она. А толку? Кричи не кричи — никого вокруг. Взобралась на чердак, оттуда на крышу. С жизнью прощаться стала. Бога вспомнила. И так спокойно на душе, будто ничего не стряслось. Плывет изба, баба на крыше, как ведьма в ступе. Тут вертолет откуда ни возьмись. Приметили Таньку. Забрали. Сняли с дома. И только она вступила в кабину, глядь вниз, а избы уже нет. Пусто кругом. Баба в тот же день свихнулась от горя. В больнице три года пробыла. В психической. Вышла, а в стране уже все раком встало. Были Советы — стали кадеты. Не удержались колхозы. Ни работы не нашлось, ни денег, ни жилья. Куда ни ткнись — никому не нужна. Люди хуже зверей. Пошла баба по помойкам объедки собирать. Оттуда обмороженную ее сюда принесли. Не верили, что выживет, заново человеком станет. Она и теперь по ночам кричит во сне. Да и есть от чего! С такой долей лучше не рождаться. Она недавно шутить стала. Поначалу ни с кем не разговаривала. И телевизор не смотрела. Только недавно отошла. Мы всякой ее шутке радуемся, как своей общей победе, тому, что сумели душу отогреть. Такое теперь не всегда, не с каждым получается. И ты, Кузьма, бережней будь. Не спеши обидеть. Этого мы через край хлебнули без тебя. Не добавляй горечи. От нее не только головы, души поседели! — не упрекнули, попросили. А мужику не по себе стало. Не знал, как исправить свою вину, загладить оплошку, но в голову ничего путного не приходило.

— Потерпите, завтра к вечеру койки готовы будут. Сегодня перебейтесь как-нибудь, — просил старух, уходя.

К вечеру другого дня и впрямь управился. Собрал все койки, поставил по местам.

— Теперь порядок! — проверил на прочность каждую. И взялся за стол. Закрепил его. — Ну что ж! И это готово. Тумбочки завтра делать буду.

— Кузьма, попей чайку с нами! — позвала Елизавета. Та самая, которая рассказывала о Татьяне.

— Не откажусь! — присел к столу.

Бабки накрыли на стол. Конфеты, печенье, яблоки выставили. Лиза пирог достала из тумбочки и сказала гордо:

— С клубникой! Внучка принесла! Ешьте на здоровье! — разрезала на куски. Самый большой перед Кузьмой положила: — Угощайся!

— Это с чего ж твоя Верка раздобрилась? Целый пирог отвалила! Не иначе чего-то ждет от тебя. Она даром не будет! — усмехнулась Татьяна.

— А ты глянь на ее руку! Вишь, обручального кольца не стало у Лизаветы. Я враз приметила!

— Выпросила змеюка!

— Да будет вам! Замуж выходит Верка. Хочется, чтоб все было по-человечески! — обрывала Елизавета.

— В какой раз? У нее волосьев на голове меньше, чем мужиков перебывало! Ей кольцо на шею надеть пора!

— Не везло! Что делать… Может, этот ее судьбой станет? Теперь такие времена! — вступалась за внучку.

— При чем времена? Троих нарожала — и все от разных! Теперь еще!

— Вам их не растить! Чего мою судите, вспомните своих!

— Нам ее транду не жаль. Но кольцо зачем с тебя сняла? Последний подарок и память. Ведь знала она!

— Ну и что теперь? Мне оно не нужно! — покраснела Лиза.

— Кто тебе поверит? Через такое прошла, сохранив его. А тут! Эх-х, Лиза!

— Бабы, бабы! А что нам нужно, кроме наших детей? — вздохнула Елизавета.