Из одного дорожного дневника - Николай Лесков

– А я же. Кто ж еще?

Подошел пан Антоний. Пан Лукаш что-то забормотал и задвигался во все стороны, а пан Антоний начал заглядывать под телегу.

– Да скажите же, Бога ради, что у вас такое?

– Ничего, пане, ничего. Фурманка трохи (немного) рассунулась.

Вот тебе и раз! Ночью ехать на рассыпавшейся телеге – приятно!

– Вороти назад.

– Ничего, пане, ничего. Будьте покойны. Нужно только вот этот сундук снять с передка.

Сняли сундук, поставили его под себя и поехали на авось.

– Пане Антоний! – опять закричал пан Лукаш. Пан Антоний подбежал снова.

– Зануздай ну пристяжных.

Пан Антоний повертелся у лошадиных голов, и мы, слава Богу, выехали за пределы г. Пружан.

– Проклятая эта фурманка, – сказал мой товарищ, – совсем сидеть нельзя.

– Да, сидеть скверно, – отвечал я, поглядывая на сундук, по железной крышке которого мы так и скользили из стороны в сторону. – И зачем вы возите вещи в сундуке? Где видано ездить с сундуками на телегах?

– Что ж, когда чемоданы моей езды не выдерживают.

– Купите хороший, так выдержит.

– Уж покупал; так и летят вдребезги.

– Закажите Вальтеру.

– Не выдержит никакой.

Сопутник мой, значит, взлез на своего конька. Не сомневаясь, что его нельзя разуверить в том, что ездить по-людски, с чемоданом, а не с гробом, окованным сверху железным листом, гораздо удобнее, я только слегка заметил, что если и действительно он находится в положении богатыря, который никак не мог найти меча по своей длани, то лучше же пусть рассыпаются чемоданы, чем кости людей, трясущихся на его сундуке.

– Ничего, на нем ямщики всегда сидят и не жалуются. Только в морозы, как настынет крыша, так недовольны.

– Я думаю, будешь недоволен, принимая дорогою холодную ванну.

– Не долго же каждому приходится.

– Примерзать-то?

– Ну, уж и примерзать! А, впрочем, на нем сидеть ловко.

– Ну, этого я, по теперешним моим ощущениям, не скажу. А как вот наш пан Лукаш взъедет на косогор, то и покатимся мы с вами долой с фурманки.

– Я уж один раз упал.

– Ну, вот видите! – заметил я.

– Да еще как! Был у одного из служащих у нас французов. Переночевал. Утром подают фурманку, француз с женою вышли на крыльцо, напутствуют меня парижскими любезностями, а я, «с ловкостью почти военного человека», прыгнул в фурманку. Сел и только что крикнул «пошел!», как вдруг чувствую, что фурманка из-под меня выскочила. Сознаю, что в какое-то короткое мгновение я видел свои собственные ноги торчащими вверх каблуками, что у меня болит затылок и что я лежу на дороге.

Приводя себе на память довольно почтенную фигуру моего товарища, его гомеопатические чувства, его коротенькие ножки и полные ручки, я не мог удержаться и расхохотался.

– А тут, – продолжал рассказчик, – и больно-то! И неприятно так упасть в глазах подчиненных! Экая, думаю, досада! Смотрю, француз с женой и все провожавшие меня люди стоят надо мной, высказывают сожаления, а сами, вижу, как не лопнут со смеха. Поднялся я и скорей уехал.

– Ну, вот видите, что делает ваш сундук!

– Да разве я с сундука упал?

– А с чего же?

– С куля. Куль рогожный набили соломой, чтоб было покойнее сидеть, да набили-то по усердию туго, как валик. Как только лошади дернули, куль покачнулся, я и полетел через задок фурманки.

– Пане! – прошамшил извозчик.

– Что тебе?

– Куда ехать-то: на Свадбичи или на Запрудов?

– На Запрудов, на Запрудов. Зачем нам ехать на Свадбичи?

– А так, пане; зачем же вам на Свадбичи?

– А ты дорогу-то хорошо ли знаешь?

– Ого! Я тут взрос. Я того и спрашиваю панов, что сейчас будет разъезд на Свадбичи и на Запрудов.

– На Запрудов, на Запрудов. А какая отличная станция Свадбичи! Можно спросить кушанья, все свежее, и сейчас изготовят, – сказал мой товарищ.

– А в Запрудове?

– Там ничего нет.

– Ну, и Бог с ним, лишь бы скорей доехать да пересидеть в тепле катар.

– Да вы принимайте аконит.

– Я принимаю.

Мне начало дрематься, и, несмотря на неловкое сиденье, я чувствовал, что глаза у меня слипаются. Спать, однако, оказалось невозможным, и я только довольствовался молчанием.

– Погоняй, – говорил мой сопутник.

– Не можно, пане!

– Отчего не можно?

– Поносят кони.

– Что ты плетешь?

– Ей же ей, поносят. Вот ей, конек только первый раз запряжен.

– Который?

– Что в оглоблях.

– Что ж это вы, с ума сошли, жеребенка запрягать в корень?

– Ничего, пане!

– Погоняй хоть большую-то.

– А чтоб она пропала! Доедем и так, пане!

– За что ж только пара везет?

– А то побьют, пане! – и извозчик хлынул бичом по правой лошаденке.

– На Запрудово ли ты едешь?

– О, на Запрудово.

Фурманка сильно покачнулась, и мы едва-едва удержались.

– Дорогу, сдается, чи не потеряли мы, – сказал своей мовой извозчик.

– Ах ты, Боже мой! Ну, ступай, ищи.

Извозчик походил с четверть часа и, вернувшись, зашамотил весело: «Нет, это та самая дорога». – «Пужку[26] сгубил», – пробормотал он, немного повременив, смотря на конец бичевого кнутовища.

– Что ты за чудак такой? – спросил его мой товарищ.

– Я старый.

– Как старый?

– А еще, как француз подходил, то было мне 25 годов.

– Чего ж тебя посадили?

– А кому ж ехать, пане?

– Кто помоложе.

– Нет в дворе молодших.

– Сыновей разве нет?

– Поумирали, один только остался, да молодой еще, тройкой не справит.

– Как молодой?

– Восемнадцать годков.

– Так тебе под шестьдесят лет было, как он родился?

– А было, пане!

– Молодец!

Старик захихикал и закашлялся. Впереди по дороге завиднелся огонек. Лошади бежали, но, поравнявшись с огнем, вдруг бросились в сторону и опять чуть не опрокинули фурманку.

– Ой! Бьют, ой, бьют, панове, – забормотал старик, прядя веревочными вожжами; лошади остановились, но топтались на месте и ни за что не хотели идти вперед. Нечего было делать! Я слез, взял коренного жеребенка за повод и провел его мимо огня.

– Да он у тебя не зануздан! – сказал я, видя, что уздечка взлезла лошади на верх головы и вожжи приходятся почти у самых ушей.

– А не зануздана.

– Зачем же так, если он еще в первый раз запряжен?

– Пристяжная зануздана, пане!

Что прикажете толковать! Я потянул вожжу и, сделав из нее петельку, заложил в рот жеребенку, вместо удила.

Поехали. Попутчик мой начал опять разговор с паном Лукашом, заставляя его по нескольку раз повторять одно и то же слово, пока можно было что-нибудь разобрать.

– Ты помнишь француза-то?

– Помню, – отвечал старик, – кобылу у меня загнал проклятый.

– Как же он загнал?

– Побрал нас тут с фурманками, наклал всякой всячины и погнал, а корма не было, кобыла моя и издохла. Отличная была лошадь, гнедая, здоровая, чтоб ему пропасть за нее. Однако 25 рублей дал.

– А лошадь разве больше стоила?

– По-тогдашнему не стоила, а по-теперешнему она дорого стоила бы.

– Да ведь он тебе платил по-тогдашнему, а не теперешнему?

– Это так. Войско ничего было, доброе войско было, – прибавил он, подумав.

– Не обижали вас?

– Нет, в дороге всем делились, ну, а как нечего есть, так уж все и не едим.

– А вы чего же не прятались, как подходили войска?

– Куда спрячешься-то? В лесу с голоду умрешь. Лучше уж было идти.

– А польские войска вас не тревожили, как была война?

– Нет, только рекрутов взяли.

– Тоже добрые были войска?

– Ничего. Рекрутов я тогда тоже возил, так насмотрелся на них. О, Боже мой, страсть была какая!

– В войсках-то?

– Нет, как рекрутов везли.

– Какая же тут страсть была?

– А кони вот тоже, как теперь, сборные, один туды, другой сюды лезет; справа[27] поганая, вся на матузках (обрывочках), а дорога тяжкая. Боже ж мой, что было только! Кони вертают все до дому, матузки раз в раз рвутся да рвутся, а рекруты утекают… Такое было, что и сто лет человек проживет, не увидит.

– Ну, а за польское панованье лучше было?

– Бог знает, как сказать. Гвалтовной работой они нас в Пружанах донимали, а то ничего.

– Заработки были?

– Были, да гроши были часом такие, что на вес их только сдавали, и французские тоже на вес.

– Ну, а теперешние карточки как у вас ходят?

– Жидовские-то?

– Да.

– Поганые это гроши.

– А гвалтом докуда вы работали?

– Аж до самой царицы Катерины.

– Ведь вы же мещане; за что ж вы работали?

– От поди ж, работали, да и только. А если, бывало, не пойдешь, то и – и, такого гармидора (шуму) нароблят!.. Все ходили гвалтом.[28]

Издали забелелась прямая полоса Брестлитовского шоссе. Лошади бежали ровною рысцою, левая пристяжная по-прежнему ничего не везла, и старик спокойно смотрел, как валек от опущенных постромок стукал лошадь по коленкам. Но только что коренной жеребенок ступил на шоссированную дорогу, опять метнул в сторону и затопотал, отхватывая от камня свои неподкованные ноги. Старик зашамотал губами и, соскочив с козел, повел жеребенка под уздцы.