Отче наш - Владимир Федорович Рублев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тихо плещется озерная волна. На берегу пустынно. Люди разошлись по домам. А она не спешит, зная, что мать бьется сейчас там в истерике, способная в припадке гнева изувечить ее, Лушку.
«Так и надо мне, — отрешенно глотает она горькие слезы. — Зачем я пошла на озеро, зачем? О господи, почему все это случилось?»
Взгляд ее блуждает по темной поверхности воды, и озеро все больше вызывает у Лушки странное боязливое ощущение. То, что оно — всегда такое ясное, обыденное — вдруг поглотило с неумолимой жестокостью родного человека, заставляет Лушку со страхом глядеть, как пляшут в мощном движении темные, словно живые, валы. Страх этот постепенно нарастает, чем больше приглядывается и прислушивается она к накатывающимся на берег шумным волнам. И неожиданно Лушке кажется, что им ничего не стоит смахнуть с камня и унести в глубину и ее.
Она торопливо вскакивает, дрожа и не сводя безумный взгляд с набегающих волн, и тяжело, с усилием, пятится назад. И тут же резко вскрикивает от прикосновения к бедру чего-то острого, твердого.
— Чего это ты? — слышит она женский голос.
Обернувшись, Лушка с плачем припадает к изгороди. Нинша с ведрами в руках распахивает калитку, делает шаг к Лушке, но останавливается, снова окликая ее:
— Чего ты, слышь?
Голос Нинши не особенно ласков, Лушка улавливает в нем презрительные нотки, и это гасит плач. Пожав плечами, она молча шагает по тропинке вдоль изгородей, чтобы повернуть в проулок. Но Нинша бросает ей вдогонку:
— Аль блазнит тебе, девка? Небось, братишка из воды показался, а? Грех-то на тебе, оно и понятно…
«Грех?! Ах, да… Василька дома нет, он — там, в глубине этого рокочущего озера. И она, Лушка, виновница его гибели…»
— Аукнулся тебе, милая, крестик-то, который с себя, да и с братишки тоже сняла… Не захотел господь-то охранять вас, таких! — доносится до Лушки. — Ишь, нашла чем играться!
Лушка изумленно застывает. Упоминание о снятых крестиках вдруг соединяется в ее сознании с только что пережитыми у озера страшными минутами, и в голове вспыхивает, заставив содрогнуться: «Так вот в чем дело?! Крестики… Да, да, она скинула крестик с легкой усмешкой, это хорошо помнится. Да и на Василька прикрикнула, чтобы снял. Боялась, что засмеют на озере… А оно вон как обернулось!»
Медленно идет теперь по тропинке Лушка. Вспыхивают и гаснут, недодуманные до конца, странные, пронзительные мысли. Отвергнуть их у Лушки не хватает сил: капля за каплей растет в ее душе сознание того, что и она, и все другие люди подвластны незримой, могущественной силе, которую олицетворяет тот, имя которому — бог… Раньше он был для Лушки простым, привычным понятием, связанным с иконами и церковью. Теперь он входил в ее душу через боль и сумятицу мыслей.
3
Морща лоб, Григорий задумчиво перекатывает по столу хлебный шарик. Дослушав мать, щелчком сбрасывает его на пол и встает. Устинья Семеновна знает эту привычку сына: сидя тот не умеет говорить.
— Что ж, дело тут ясное, — поглаживая колючую щетину на подбородке, говорит Григорий. — Если ты не против, надо уж думать о свадьбе. Испокон веку принято это — грех прикрывать венцом. Не мы первые, не мы последние…
— Так оно, конечно, — вздыхает Устинья Семеновна. — Только… Как бы не ошибиться нам в Андрюшке-то, не нашего он поля ягода, интеллигентский уж больно…
— Ну, это на первых порах. С молодости-то мы все любим форсануть и одежонкой, и словечками. А как припрет жизнь, да детишки пойдут — совсем по-другому запоем: где бы лишнюю копейку для семьи раздобыть.
Устинья Семеновна шла домой и раздумывала, что скажет этому Андрюшке, когда разговор пойдет о свадьбе. И неожиданно, похолодев, останавливается. Как быть с той подписью, которую поставила она вместе с Лушкой на милицейском протоколе? Завтра или в понедельник Андрюшка этот протокол обязательно будет читать… Лушку, Лушку надо увидеть! Пусть она откажется от своей подписи. Свидетелей-то больше и не будет, поневоле придется дело прекратить.
В прихожей у Лыжиных полутемно. Нежилым светом тлеет перед божницей тоненькая свечка. Скорбно смотрят с желтоватого, потрескавшегося лица глаза Иисуса Христа. Электрический свет горит во второй комнате, откуда слышатся негромкие мужские голоса.
Сама Аграфена лежит на койке здесь, в прихожей. На лбу белеет мокрое полотенце. Услышав скрип двери, она тяжело приподнимает голову и, узнав гостью, хрипло шепчет:
— Сюда, Устиньюшка, здесь я, на свету-то не могу, глаза режет будто ножом… Ох, господи, господи…
Устинья Семеновна склоняется над постелью.
— Ну, ну, не плачь, голубушка, ничего теперь уж не воротишь. Материнское-то сердце известно, какой палец ни отрежь — все больно… Где грешница-то ваша, Лукерья-то?
— Не знаем сами. С того момента и дома не была.
— Да ты не заботься, у подружек где-нибудь она.
А сама прислушивается к голосам, доносившимся из освещенной комнаты. В наступившей тишине, прерываемой всхлипами и вздохами Аграфены, разговор ясно слышен.
— Не так уж велик, друг мой Федор, грех твоей дочери, отказавшейся от крещенского знака. Разве в крестиках, разве в иконах, сделанных грешными же людьми по своему подобию, сила святой веры в господа? — мягко обращается к хозяину кто-то, хорошо, вероятно, ему знакомый. — Нет и еще раз — нет! В сердце своем, в душе своей ищущий господа — найдет его! Обманом дышат слова тех, кто хочет быть посредником между людьми и богом, ибо перед господом все люди равны, все люди — братья, и возомнивший себя особо близким к богу — лжец и обманщик! Он также смертен — такой человек, как и все люди, так же греховен, как все мы, и разве подобает ему стараться быть ближе ко всевышнему? Вспомни-ка святое писание! В главе двадцать третьей евангелия от Матфея что говорится? «А вы не называйтесь учителями, ибо один у вас учитель — Христос, все же вы — братья. И отцом себе не называйте никого на земле, ибо один у вас отец, который на небесах. И не называйте наставниками, ибо один у вас наставник — Христос…» Вот что Иисус Христос сказал народу и ученикам своим о тех, кто возвыситься хочет среди людей…
— Кто это? — склоняется над Аграфеной
