Степан Разин (Книга 1) - Степан Злобин

– Пошто ты в бабье во все оболокся? – спросил Степан у Кузьмы.

– Ночной порой из села от кнута боярского приказчика убежал. Бороду ночью не видно – баба идет и баба! – а днем с ней куды? И одежи мужской-то нету. Голодом натерпелся три дни. Сижу да щиплю бородищу до слез... Ягода пособила, корье... А лягушку поел – и вышла назад, не сдюжил...

Кузьме – «дикой бабе» «с миру по нитке» собрали среди богомольцев порты, рубаху и шапку. Лапти он сплел себе сам. Сапожник, выточив нож, срезал ему бороду и усы. И то и другое Агапка, завернув в холстину, спрятал в свою суму вместе с папирусом и «Псалтырью».

Решив, что в толпе богомольцев скрыться надежней, Кузьма дня три шел со всеми, потом отстал и куда-то пропал, свернув на лесную тропку.

– К разбойникам, видно, подался, – сказал кузнец.

– Куда там! В болото ушла. Обманула нас всех, а сама и опять ускочила в болотно гнездо. Тьфу ты, нечисть! – убежденно сказал Агапка. – Поверил и я, дурачина: не читал ей божьего слова, а то ко Христу обратил бы...

Уроженец безлесного юга, Стенька, дивясь, рассматривал кряжистые северные избы, срубленные из кондовых полутораобхватных бревен, словно то были не избы, а целые крепости. Он поражался суровостью края, где непроходимые леса сменялись болотами, болота – лесами, где все больше уступала рожь свое место выносливому к холодам скороспелке-ячменю, который упрямо мотал по ветру усатыми головами.

Но чем дальше от Москвы, тем богаче становились жилища, приветливей делались люди, сытнее казалась жизнь в селах и деревнях.

«Бояре тут, что ли, добрей, не так жмут, али земля им щедрее рожает?» – раздумывал Стенька. Он как-то спросил об этом у одного из крестьян.

– А мы не боярские, паря! От роду вольготные. Черносошный мужик сам себе дворянин. Окроме государя, никто с нас налоги не спросит. Бывает, лесной «мохнатый боярин» скотину данью обложит, а мы его – на рогатину! Прилезли бы к нам и московские бояре – и тех мы не плоше встретили б!.. Да они разумеют и сами к нам не идут!..

– По-казацки, стало, живете? – спросил Степан.

– По-божьи да по-мужицки. По старине живем, парень, – отвечали ему. – Руки коротки у бояр – от Москвы по ся поры достигнуть!

Степан заметил, что здесь нет заколоченных изб и покинутых деревень.

Проходя лесами, видал Степан, как люди корчуют лес, вырывая упрямые, цепкие корни из будущей пашни. Великий труд!

«Сколь сил кладут люди! Сколько пота прольют они на всякую пядь земли, прежде чем до нее доберутся сохой! Столь труда ей отдать, да после и уступить дармоеду?! Ну нет! Приведись на меня – я насмерть стоял бы противу бояр да дворян. С рожном ли, с рогатиной, а земли ни единой пяди не дал бы им!» – раздумывал Стенька.

Только шагая по этим просторам, казак ощутил все значение великого слова «Русь». Как широка она! Сколько дней тут идешь, идешь – и нет края! Леса, поля, реки, холмы, равнины, и снова леса, города, деревни, погосты – и всюду русская речь, родной народ.

Сколь же можно еще идти по Руси?!

В тусклых и тесных церковушках, перед потемневшими от древности иконами, Степан вспоминал Дон, мать, братьев, больного отца и каждый раз у обедни заказывал попу помянуть «о здравии болящего воина Тимофея».

Из-за темных, поросших мхом, словно бородатых, стволов выглядывали распаханные прогалины какой-нибудь деревеньки, и снова смыкался вокруг густой, нелюдимый, на тысячи верст нераздельно царящий лес...

– Тут уже святыя обители владенья пошли – монастырские угодья и нивы, – говорили бывалые богомольцы.

– А где же сам монастырь? – спросил Стенька.

– Еще дни два отшагаешь.

– По монастырской земле? Куды же столь земли монахам?!

– Соловецкая обитель богаче другого боярина. И земельки и мужиков у нее довольно! – с похвальбой говорили монахи, спутники Стеньки.

Два дня пути!

Степану уже не терпелось покончить со взятым обетом: поставить свечу о здравье батьки, помолиться как следует у обедни, взять сулейку святой воды – и пуститься в обратный путь.

Ему казалось, что ноги его понесут в обратный путь, на Дон, вдвое быстрее.

Но всего лишь в двух сутках ходьбы от Соловецкого монастыря судьба заставила Стеньку свернуть с прямого пути.

Вёдро вдруг сменилось дождем. Богомольцы пристали к ночлегу в монастырской деревне и разошлись кто куда по избам крестьян.

В избе, где ночевал Степан, было сумрачно и молчаливо. При свете дымящей лучины садясь за ужин, никто не обмолвился словом – ни высокий, широкоплечий хозяин с опущенным взором, ни рослая и сухая, поджавшая губы старуха, его мать, ни молодайка, кормившая грудью ребенка и поминутно ронявшая слезы, ни даже испуганно и удивленно притихнувший в общей угрюмости пятилетний мальчонка.

Степан угадал чутьем, что сумрачность и печаль в этом доме не от нужды.

Нужду народ умел выносить без слез, даже с усмешкой. В тяжком молчанье хозяев избы была какая-то скрытая обреченность беде. После двух-трех через силу проглоченных ложек хозяин избы уставился в одну точку и положил на стол обе большие руки, словно не в силах был их поднять для еды...

Стенька с угрюмым хозяином избы, Павлухой, пошел ночевать на поветь. Сквозь шорох дождя из избы слышался нудный и неустанный плач грудного младенца, которому, видно, передалась тревога его матери.

– Что у вас за тужба в дому? – спросил Стенька хозяина.

И вместо ответа он услыхал сдержанные рыдания.

– Павлуха, да что ты?! Чего сотряслось? – даже в каком-то испуге оттого, что плакал такой рослый сильный мужик, расспрашивал Стенька.

– Не стряслось, казак, сотрясется, и нет никакого спасенья, – прерывисто ответил хозяин.

И Стенька узнал от него, что монастырский приказчик Афонька своеволит в обительских деревнях и селах, не лучше чем дворянин или боярский холуй.

– Всех баб прибирает себе, на какую глаза падут, – рассказывал казаку хозяин. – Какая смирней да покорней, той льготит. А Люба моя к нему не пошла. Три года, как привязался. Весь дом извел! – жаловался Павлуха.

Того мужика, чья жена или дочь не хотела прийти к Афоньке, приказчик засасывал в кабалу, замучивал на работе и забивал плетьми.

Семья Павлухи не поддалась: терпели нужду, но не лезли в долги, выполняли любую работу – не к чему было придраться. И, несмотря на злобу Афоньки, они продолжали жить дружно и даже весело.

Но все же Павлуха не мог упастись от ловушки: приказчик погнал его вспахивать целину, а Любашу – одну – за ягодой в лес. Павел страшился за Любу из-за диких зверей. Пока он пахал, несколько раз казалось ему, что из лесу слышится крик. Он замирал, слушал... И вдруг в самом деле раздался ее отчаянный вопль.

– Я бросил соху – да в лес! – рассказывал Стеньке хозяин. – Навстречу – Любаша. Приникла ко мне, обомлела. Сердушко, как птаха, стучится. Шепчет: «Афонька сидит в кустах!» Тут и сам он выходит за ней из лесу. «Миловаться, кричит, я тебя посылал на пашню?! Чего ты в лесу орала?! Наполохала так, что я в лес побежал!» Не посмела Любаша сказать ему прямо в глаза, что признала его. «Там зверь, говорит, под кустом!» – «Нет там зверя. Иди по своим делам, а ты – за соху!» Пошли мы в разные стороны с Любой. Глядь, а я монастырской кобыле впопыхах-то копыто сохой подрезал. Побил Афонька меня и прогнал, а утре велел всем троим приходить на ту пашню – мне с Любой да с маткой... Чего сотворит?! Пропадем мы!..

Стенька долго еще молча слушал вздохи хозяина и шорох дождя по соломенной кровле. Он заснул лишь под утро. Когда он проснулся, в доме уже не было никого, кроме двоих ребятишек.

Богомольцы шумели по улице, собираясь в путь. Они вышли гурьбой из деревни и сразу вступили в лес.

Стенька шел впереди, ото всех особо.

Ночной рассказ продолжал тревожить его. Степан пожалел, что хозяева раньше, чем он проснулся, ушли из дому. Хотелось узнать: что же сделает монастырский Афонька с Павлухой и Любой? Если бы можно им было чем-то помочь! Как поможешь? Опять кулаками на правду весь свет наставлять? Не наставишь!

«И к лучшему, что ушли! Всей на свете беды людской не избыть, и вступаться за всех – кулаков не хватит! „Свое дело ведай, в чужое не лезь“, – как сказал-то Алмаз Иваныч!» – подумал Стенька.

Лес был не так велик. Недолго пройдя, богомольцы увидели снова широкий просвет между сосен. Подходя к поляне, они услышали женский плач и какие-то крики.

На открывшейся поляне старуха и молодица, впряженные вместо лошадей, тащили соху, взрывая пашню по пару. За ними широкоплечий Павлуха налегал на рассошки, а длинноносый монах в суконном подряснике, шагая вослед, размахивал плетью над головою Павлухи.

Зять на теще капусту возил... -

с озорством пропел купец-муравейник, глядя из-за кустов.

Стенька смотрел на все помутневшими глазами. Тупая покорность Павлухи поразила его. «Да как же он терпит такой языческий глум?! А ну-ка, попробуй кто матку мою запрягчи!..»

Сердце Стеньки при этой мысли заколотилось так, будто в самом деле увидел он запряженной родную мать...