Горькая истина. Записки и очерки - Леонид Николаевич Кутуков

В 6-м часу дня мы прибыли в штаб полка. Командующий полком полковник Ризников[73] уже ждал нас. Я подошел к нему и рапортовал:

— Господин полковник, прапорщик Кутуков с 89-й маршевой ротой прибыл во вверенный Вам полк.

— А где же рота? — спросил полковник, видя прибывших со мною два десятка солдат.

Я жестом показал на дорогу. Штаб полка был на пригорке, далеко по дороге видны были группы плетущихся солдат. Но и это было лишь меньшинство. Наши пять рот растянулись верст на 20. Офицеры потеряли связь между собой. Все добирались как могли.

Наконец, часам к восьми вечера большинство солдат прибыло. Неполные роты построились. Солдаты действующего полка наблюдали всю сцену. Это были отличные боевые солдаты, сохранившие выправку и дисциплину. Их можно было отличить по их обмундированию, принявшему тон глинистой почвы местности.

Появился командир полка

— Смирно, слушай на кра-ул, господа офицеры!

Но «творцы и защитники революции» не пожелали исполнить «унизительный» для них ружейный прием. Тогда солдаты действующего полка к ним подступили:

— Исполняй команду сволочи, а то мы вас заставим, мать вашу и т. д.

Тягостная сцена продолжалась… Всю ночь подходили оставшиеся.

Я пробыл два дня гостем в Офицерском собрании, а затем выехал в Петроград через Киев. Я осмотрел город, полюбовался Днепром, посетил Владимирский собор. Я был поражен, увидев дежурящих на улицах городовых. Поезда отходили переполненными. Солдаты ехали на буферах, на крышах, облепили паровоз. Я еле попал в вагон и то по случайному совпадению. Купе было уже занято офицерами Лейб-гвардии Гренадерского полка, ехавшими в отпуск в Петроград. Среди них находился подпоручик Савельев, мои друг детства. Благодаря ему я попал в их купе и ехал до самого Петрограда в милой кампании его однополчан.

Возвращение в Петроград

В Запасном батальоне я нахожу ту же картину, что и до отъезда, только все строевые занятия совсем прекратились. В общем это уже не строевая часть, а пансион благородных и заслуженных революционеров. Постепенно я втянулся в эту беспечную и праздную жизнь. Приходил я большей частью к завтраку. Зайдешь в ротное помещение, подпишешь несколько отпускных билетов — вот и вся служба на пользу отечества. Побеседуешь в Собрании на злободневные темы и видно, что можно и домой идти. Посмотришь, когда твое очередное дежурство по батальону, или какой-нибудь наряд в караул — тут уж 24 часа занят — а в промежутки между дежурствами полная «свобода» — делай, что хочешь, живи в свое удовольствие, гуляй. А жалование идет, «народ» платит.

Я попросил себе постоянное удостоверение на поездку в Финляндию на ст. Оллила[74], где у моего отца дача. Между двумя дежурствами я уезжаю туда, гуляю, купаюсь… «до победоносного конца без аннексий и контрибуций». И нервы спокойны.

На Финляндском вокзале комендантом очутился наш подпрапорщик. Когда я прихожу к нему штемпелевать мой пропуск через границу, он меня принимает как желанного гостя. Пропуск дает хоть на год. Чувствуешь в душе, что всё это черт знает, что такое, этакое безделье, ничем не оправдываемое состояние на иждивении казны. А что же делать, когда никто не приказывает что-либо делать, вести занятия, регулярно посещать батальон. Ехать на фронт? Зачем? Подставлять лоб под пули, когда в тылу идет всенародное гуляние и лущение семечек, когда никакие приказания не исполняются, никакие занятия не производятся; когда в казармах высшее начальство вводит восьмичасовой рабочий день, когда заседают комитеты, а офицеры ходят лишь в Собрание, и то только чтобы поговорить, позавтракать и обедать.

Пропаганда

Не идти же по собственной инициативе в казарму и начинать убеждать солдат, что всё, что им рассказывает и обещает Ленин и его помощники не может осуществиться на практике, а получится просто развал и всенародное крушение перед лицом внешнего врага.

Я ходил и говорил. Встретил я крайнее недоверие, во-первых, фанатическую веру в обещания Ленина, во-вторых, невероятное невежество, и тупость, в-третьих. Я попробовал и бросил; лбом стену не прошибешь, пока на своей шкуре не испытают, что такое Ленинский рай, всё равно не поймут, уж слишком они темны и дики, чтобы своим умом суметь отличить добро от зла. Получили свободную волю, ну и докатятся до состояния диких зверей. И не мы, прапорщики, сможем что-либо сделать.

Об этом надо подумать Временному Правительству, взявшему власть у Царя. Они всегда критиковали Царское Правительство, значит знают секрет, как надо править Россией, а то ради чего же было ставить палки в колеса и брать власть в свои руки?

Наше дело ждать приказаний. Вот только почему-то их нет до сих пор. Говорят, что присылают какие-то бумажонки в батальонный комитет, но их никто не читает. Приказали офицерам честь не отдавать, ввели восьмичасовой рабочий день в казармах, малограмотных солдат хотят производить в гвардейские офицеры «за отличия, оказанные во время революции и при установлении порядка после нее», комитеты ввели, где солдаты могут обкладывать офицеров как угодно, политиканство ввели в невежественной солдатской массе, свободу дали оплевывать Россию, Церковь и право собственности, «грабь награбленное».

По-видимому, начальство знает, что делает. Во всяком случае моя совесть спокойна — в индивидуальном порядке я хотел воздействовать, но из этого абсолютно ничего не вышло. Да выходит, что я чуть ли не против «Правительства» ратую. Уж лучше бездельничать и жить в свое удовольствие, пока живется.

О юнкере-еврее

Сегодня, во время завтрака, батальонный адъютант прапорщик Решетняк сообщил нам очень неприятную новость. К нему в канцелярию явился юнкер-еврей и заявил, что хочет выйти в наш Запасный батальон после своего производства в офицеры. Это сообщение произвело на нас потрясающее впечатление. Вот уж действительно жидовская наглость. Получили наконец все права из рук революционеров, ну и веди себя скромно, жди, куда тебя назначат, а то полезть самому в гвардейский полк.

Я лично не юдофоб; в моей короткой сознательной жизни я еще не имел никаких столкновений с евреями. Меня все уверяли, что они такие же русские люди, как и мы.

По правде сказать, я на эту тему и не задумывался. В гимназии у меня в классе было два еврея: Гинзбург и Левин. С Гинзбургом я был в хороших дружеских отношениях, он приходил к нам в гости, я ходил к нему. Сейчас он юнкер Михайловского артиллерийского училища, очень дисциплинирован, отдает честь офицерам и т. д. Он принадлежит к культурной семье доктора, знает хорошо французский и немецкий языки и учился у нас в гимназии очень хорошо. И