Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle - Макс Фриш

На мгновение, когда Райнхарт набивал свою трубку и уже собирался вновь обратиться к другим вещам, зримым и отрадным — это был их первый вечер в Тессине, они ели в трактирчике прямо на улице, только что с поезда, — он все же почувствовал, что его подвергают испытанию, что нужно подсобраться, как того ожидают женщины, задуматься, дать отчет, прежде чем ему будет позволительно раскурить трубку и продолжить наслаждение чудным вечером.

— Между прочим, я его не знаю, этого Хозяина, — спокойно заявил он. — Но он-то наверняка знает, что ты тут не одна.

— Это ему известно.

— И тем не менее он оказал сказочную любезность? Хотя, естественно, все дело в том, как он тебе все это предложил! Об этом ты, кстати, никогда не сообщала.

— Потому что ты никогда об этом не спрашивал, Юрг.

Он и в этот раз не спросил, а сунул в рот трубку, непроизвольно, вопреки собственному намерению.

— Короче, — произнес он, уютно развалившись в соломенном кресле и поглядывая на поднимающийся из трубки дым, — я вижу человека с восемью сотнями рабочих и синим лимузином, который, между прочим, оказывает сказочную любезность, желая выбросить три сотни франков на ветер, то есть на все-таки заслуженный отдых молодой женщины, которая была его служащей и с которой случилась такая незадача, что она оказалась знакома с молодым художником…

Быть может, сказал он себе после некоторого размышления, им движет нечистая совесть? Или он и в самом деле вообразил, что может купить Ивонну? Наконец, он не мог полностью исключить и то, что дело идет просто о милом человеке, лишенном дурных намерений. Да и что вообще значат деньги? Один зарабатывает их картинами, которые удаются ему семь раз в году, а продажа — два раза; другой зарабатывает их, просто побеседовав с клиентом за чашечкой кофе, а то и этого не требуется: где-то там существует таинственный мир процентов с капитала.

— Три сотни франков! — произнес он еще раз, почти с издевкой, в свою дымящую трубку наигранным голосом. — Или ты думаешь, что у меня тут есть волшебная палочка, чтобы их достать?

Ивонна только молча посмотрела на него!

Тогда ярче, чем когда-либо прежде, она ощутила, что в ней что-то сломилось. Тогда, в первый день их поездки, всего на мгновение ей стало ясно, что надо все бросить, вернуться, не медля ни минуты. Она этого не сделала. Наверное, не смогла. Как-нибудь потом, оглядываясь на свою жизнь, она спросит себя: что бы изменилось, сделай она это тогда? Почему бы не спросить? Судьба человека, рожденного для долгой жизни, висит на ниточке, зависит от настроения одного вечера, от смешного случая — от того, что именно в тот момент подошла официантка, Ивонна заплатила, скользнула в поданный ей плащ и отправилась в путь, идти по которому она, предупрежденная проницательным знанием, ни за что на свете не желала.

По дороге к их деревне, до которой добраться можно было только пешком, Райнхарт трогательно старался развеселить подругу, обхватив ее узкие плечи, показывая ей восходящую луну, висевшую над зарослями ольхи словно цветной фонарик, игрушка для маленьких девочек. Они поднимались среди стен виноградников, по переулкам, наполненным окаменелым лунным светом, через путаницу теней и лестниц под черными гирляндами лозы, все выше и выше над полями и болотами, полными стрекочущих сверчков. Райнхарт отобрал у нее все вещи, сам нагруженный рюкзаком, чемоданами, плащами и хлопающим мольбертом на спине. Время от времени он останавливался, от радости и счастья, не от усталости. Звездная ночь, виноградная ночь, ночь летучих мышей! В воздухе витал сладкий и пьянящий аромат осени. Пока он стоял, ожидая молчавшую Ивонну, на него сошло странное ощущение счастья как пронзительно-ясного осознания часа, за который придет расплата! Черные силуэты листвы и деревьев, горы, словно спины спящих в лунной ночи, облака, ощущение сиюминутности, пустота нереальности, похожей на сон, — а когда-нибудь все это обретет тяжесть воспоминания, какой-нибудь дом, осыпанный мелом лунного света, — однажды ты будешь рыдать об этом, закрыв лицо руками!..

Ивонна была до глубины души растрогана старым каменным сооружением, которое она порой называла малогабаритным жилищем богов. Окруженные бренчанием козьих колокольчиков, кудахтаньем кур, они жили посреди виноградников, в роскошном запустении самого жизнерадостного пошиба. Классические окна, только нарисованные прямо на малиново-красном фасаде, отваливались кусками вместе с отслаивавшейся штукатуркой, и повсюду, куда они направлялись в первый раз, их лицо попадало в паутину, совсем как в сказочном лесу, где лежит спящая красавица. Солнечный свет канатоходцем покачивался на серебряных нитях. На манер местных жителей Ивонна повязала голову красной косынкой. Она вообще принялась за хозяйство без всякого жеманства, и ее мужество втайне поразило его, показав, что в людях он разбирается совсем неважно. Единственное, что осталось на долю Райнхарта, это таскать воду из колодца да иногда наколоть дров; даже растапливать плиту Ивонна ему не доверяла. Тонкими руками (золотой браслет на запястье левой), сидя на корточках, она складывала ежедневный пыточный костер. Овощами она занималась во дворе, сидя в кресле. Вечером, завершив работу, он обычно приходил с карманами, полными каштанов, крупных, блестящих; он высыпал их, они заполняли стол, катились и падали, и среди них всегда попадались слишком большие, слишком круглые и блестящие, чтобы отправлять их в огонь; он брал их в руку — больше всего ему хотелось сделать из них фигурку жреца или негра.

Ивонна, от рождения лишенная настоящего ощущения родного угла, упорно старалась (и старание это происходило от кажущегося неисчерпаемым женского терпения) продлить испытание, которому был подвергнут Райнхарт. Не единожды упрашивала она свое сердце пощадить его. Однажды утром, не желая работать, поскольку работа, как и вообще все, время от времени вызывала у него сомнение, Райнхарт, раз делать ему было нечего, отправился на поиски какой-нибудь маленькой тележки; довольный тем, что может услужить Ивонне, а заодно заполнить мучительную пустоту своего времени, он еще на подходе к дому принялся кричать, чтобы Ивонна обратила внимание на его веселую добычу.

Ивонна не показывалась, намеренно.

Он свистел, кричал.

Уже не один раз и, как ей казалось, достаточно ясно Ивонна просила его этого не делать, так же как не целовать ее на улице. Из-за того что они были неженаты, у Ивонны и без того было непростое положение в этой деревушке, ей и так уже пялились вслед. А Угольный Мешок, как они называли местного маленького священника, не преминул предупредить свою паству о нежелательности определенных людей. Так что Ивонна ожидала, что он, по крайней мере, будет избегать любого действия, привлекающего к ним внимание. Но и это никогда не приходило ему в голову!

— Так ты идешь или нет? — спросил ее Райнхарт, полагая, что имеет некоторое право на недовольство, раз его любезность не встретила достойного ответа. — Мне казалось, что тебе нужен тот чемодан!

Это была маленькая тележка с кривыми и вихляющими колесами, для чемодана, который они собирались привезти, вполне подходящая. Однако, как только дорога пошла под гору, Райнхарт не удержался и взобрался на тележку, желая хоть этим жестом показать, что не даст испортить себе настроение. Ивонне пришлось последовать его примеру, хотя ей совсем не хотелось, и это была явная глупость. Сделала она это с некоторым вызовом, а отчасти с благой надеждой, что Райнхарт, как только увидит ее на тележке, и сам почувствует идиотизм своей затеи и слезет. Но тележка катилась все быстрее, и о том, чтобы остановиться, уже не было речи. Она нещадно тарахтела по щебенке, как вдруг заело руль — то ли он был не в порядке, то ли тележка была перегружена, но они описали крутую дугу и вывалились, налетев на каменную ограду. Ивонна лежала на каменной мостовой деревенской площади, там же был и Райнхарт. Он, естественно, рассмеялся, как только встал на ноги, боль была вполне терпимой. Ивонна, к счастью, тоже отделалась легкими ссадинами. Наигранной радостью от того, что все обошлось, Райнхарт попытался затушевать позорность происшествия. Он привел в порядок коварную тележку и деловито обмыл Ивонне руку у деревенского колодца. Когда они отправились дальше, он еще раз взобрался на тележку, хотя по правде ему не очень-то и хотелось, а Ивонна шла сзади, и что она ощущала в тот момент, помимо саднящих ссадин, трудно сказать, да и не так важно.

День прошел, как обычно.

Они обедали за гранитным столом под желтеющими сплетениями виноградной лозы, как и в другие дни. Кудахтанье кур, хрюканье свиней, доносившееся снизу, вечная вонь, паутина, солнце в бокале, вино, преломляющее солнечные лучи…

Ссадины тоже зажили.

Лишь неделю спустя, совершенно неожиданно, Ивонну охватило женское возмущение, она даже была готова зареветь, оскорбленная тем, как он с ней поступил. Маленькое происшествие, о котором он уже почти забыл, она ощутила еще живее, оно стало для нее очень важным, заслонив все остальное, и она увидела происходящее в ярком свете: Райнхарт, человек, которому она исповедовалась, занимается тем, что вываливает ее на мостовую посреди деревни и продает любому за три сотни франков, которые он даже и не пытался раздобыть, не сделал ни малейшего движения!