Катаев. Погоня за вечной весной - Сергей Шаргунов

Дальнейшее не напечатано на машинке, а уже вписано от руки…

28 июня 1917 года прибыл и зачислен в списки 57-го Модлинского пехотного полка младшим офицером в 7-ю роту. 11 июля 1917 года ранен.

Его ранило в предгорье Карпат в «керенском» наступлении — последнем для России в Первой мировой.

«Через три-четыре часа после начала сражения это был совершенный ад. Мне повезло, ранило одним из первых. Я был офицером связи по координации пехотной и артиллерийской деятельности. Дивизия понесла страшные потери».

Сначала он потерял сознание от взрыва и, очнувшись, решил, что пронесло, но потом увидел почерневший от крови карман бриджей. Расстегнувшись, ужаснулся виду своей пробитой осколком ляжки и обилию крови…

А вот стихи того же 1917-го под названием «Ранение»:

От взрыва пахнет жженым гребнем.Лежу в крови. К земле приник.Протяжно за далеким гребнемНесется стоголосый крик.

Несут. И вдалеке от бояУж я предчувствую вдалиТебя, и небо голубое,И в тихом море корабли.

«Я неоднократно видел след этого ранения, — вспоминает его сын Павел. — Две давно уже заживших, но навсегда оставшихся глубокими “вмятины” от влетевшего и вылетевшего осколка в верхней части правого бедра в опасной близости от детородного органа. Рассказывая о своем ранении и показывая его, отец вовсе не драматизировал ситуацию, то есть относился к происшедшему с полным спокойствием, словно бы верил в свою неуязвимость».

Внучка Катаева Тина рассказала мне, что в 1960 году в Париже по настоянию жены Эстер он дал руку погадать турчанке. Та, к их удивлению, сразу упомянула ранение, в точности указав ту треть бедра, которое прошил осколок, и добавила, что видит на его груди золотую звезду. До Героя Социалистического Труда оставались еще долгие годы… По словам Тины, когда дед это пересказывал, у него было лукаво-задумчивое и даже шкодливое лицо.

Здесь же приведем еще одно более раннее предсказание. В 1955-м в Шанхае на рынке он вытянул у старой китаянки гадательную палочку, к которой прилагалась свернутая бумажка, где было написано: «Феникс поет перед солнцем. Императрица не обращает внимания. Трудно изменить волю императрицы, но имя ваше останется в веках».

«Керенское» наступление, поначалу успешное, захлебнулось из-за массового нежелания воевать. Возвращаясь с фронта, Катаев наблюдал разложение и бунт солдат.

Он отмечал работу «солдатского телеграфа», передававшего недовольство войной и властью. В «Юношеском романе» другой вольноопределяющийся чеканит по поводу настроений серошинельных «мужиков»: «Е...ли они Государственную думу!» (интересно, что слово с точками стоит и в советском издании, этому писателю было позволено больше других. К примеру — писать о «нимфетках», отсылая к «Лолите» в «Алмазном венце»).

В повести «Зимний ветер» Петю Бачея, в котором хорошо узнаваем автор, после ранения (совпадающего с катаевским) на станции Яссы чуть не расстреляли корниловцы. Он бросился из лазарета к коменданту, требуя поскорее отправить в тыл, чем вызвал у того бешенство, да еще и сипло прокричал в толпе солдат: «Нас почему-то держат здесь и мы, того и гляди, попадем немцам в плен!» Ночью Бачея арестовали, заперли, но на рассвете толпа солдат освободила своих товарищей, а заодно и его.

На мой вопрос, действительно ли у Катаева случился конфликт с военным начальством и он попал в переделку, его сын ответил: «В данном случае почти уверен, что что-то было — запомнил ощущение большой опасности, может быть, смертельной».

К тому времени Катаеву осточертело воевать, а за шумную «антивоенную» речь и в самом деле могли «коцнуть».

Но вполне вероятно, что он едва избежал не корниловской расправы, а солдатского самосуда, ведь как сказано в другом месте: «Всякий раз, когда Пете приходилось пробираться сквозь толпу среди настороженных, пронзительных солдатских глаз, которые с грубым недоверием провожали не по времени нарядного офицерика, он чувствовал себя хуже, чем если бы ему пришлось идти через весь город голым», а возлюбленная героя сообщает ему о своем отце-генерале: «Полное разложение. Солдатня совсем взбесилась… Вытащили из вагона и чуть не растерзали. Он насилу вырвался».

В 1942 году по дороге в Ташкент Катаев со свойственной откровенностью и показной самоиронией рассказал попутчику литературоведу Валерию Кирпотину о том, как пытался спастись во время Первой мировой (нашел время для рассказа!).

«“Хоть бы заболеть”, — постоянно тенькало у него в голове. И вот холодной, предосенней ночью он решил искупаться в ручье. Долго купался и лежал в студеной воде. И хоть бы что — на следующий день чувствовал себя необыкновенно окрепшим и бодрым».

Пересказ Кирпотина перекликается с эпизодом из «Юношеского романа», когда двойник автора, Саша Пчелкин леденит себя в ночной воде лимана, надеясь на воспаление легких: «Это был не столько страх физического уничтожения, страх телесной смерти, а и страх смерти души».

Раненный в бедро вновь оказался в Одессе, где пролежал в госпитале до ноября. Там он не забывал писать — например, любовные «Три сонета» Ирен Алексинской и рассказ о фронте «Ночью», отправленный в журнал «Весь мир», но запрещенный цензурой Временного правительства: «Красота, красота!.. Неужели же и эту дрянь, вот все это — эти трупы, и вши, и грязь, и мерзость — через сто лет какой-нибудь Чайковский превратит в чудесную симфонию и назовет ее как-нибудь там… “Четырнадцатый год”… что ли! Какая ложь!»

Ему был присвоен чин подпоручика, но получить погоны он не успел и был демобилизован прапорщиком.

После ранения приказом по 4-й армии от 5 сентября 1917 года № 5247 он был награжден орденом Святой Анны 4-й степени («Анна за храбрость» — шашка с красной лентой темляка, которую называли «клюквой») и обрел личное дворянство, не передающееся по наследству.

Двух солдатских Георгиевских крестов, которые он упоминал, в «Послужном списке» нет, но не факт, что Катаев присочинил (Анна всяко намного круче): нарастала смута, что-то вписывали от руки, что-то из бумаг могло утеряться, наконец, представить к Георгию — не всегда означало его дать…

Спустя 60 лет Катаев вспоминал ощущение «измены, трусости и обмана» поздней осенью 1917-го: «Надо было бы радоваться, что война для меня кончилась так благополучно: всего одна контузия, пустяковое отравление газами и ранение в бедро. Тем не менее мне было грустно. Я нанял извозчика и поехал в город, где долго сидел в кафе за чашкой кофе, а потом на углу Дерибасовской и Екатерининской, возле дома Вагнера купил громадный букет гвоздик, сырых от тумана, и отправил его с посыльным в красной шапке к Ирэн. Потом я стал как безумный тратить свои последние военные деньги…» В те дни, когда большевики брали Зимний, а вместе с ним и всю власть, и вели переговоры с Германией «о мире», Катаев чувствовал «унижение от демобилизации и горечь военного поражения». «Даже любовь меня не радовала», — добавлял он.