Дневники матери - Сью Клиболд

С первого этажа нам было видно, что наверху, в мезонине навалены мебель, книги и бумаги, выброшенные из комнаты Дилана в коридор. Его матрас без простыней свисал с перил лестницы на второй этаж. Сама кровать, разобранная на части, лежала рядом. Хотя мы так хотели быть рядом с его вещами, когда жили у Дона и Рут, ни у кого из нас не хватило сил подойти к его комнате той ночью.

Оставаться в сознании было слишком больно, поэтому мы с Томом отправились в постель. Мы оставили свет включенным, потому что окна нашей комнаты выходили на дорогу, и мы боялись, что пресса или злоумышленники заметят, что мы погасили свет. Когда выяснилось, что из-за слепящего света мы не можем уснуть, мы наконец согласились, что сделали глупость.

Трудно себе представить, что мы вообще могли спать в ту первую ночь дома, но мозг наконец проявил милосердие и отключился. Как это будет повторяться многие годы, пробуждение оказалось самым ужасным моментом всего дня – короткое мгновение, когда еще можно поверить, что все это было ночным кошмаром, самым худшим сном, который может присниться человеку.

В то первое утро в своей постели рука Тома добралась до моей, и мы вместе лежали в тишине, глядя в потолок и держа друг друга за руки. Наконец, один из нас опустил ноги на пол, и мы вместе вышли из спальни. Я вздрагивала, проходя по дому при дневном свете и постоянно натыкаясь на фотографии мальчиков, играющих в прятки и рыбачащих со своим отцом, в бейсбольной форме, сплавляющихся на плоту вместе с другой семьей, стоящих на камнях неподалеку от нашего дома. Озорное, радостное лицо Дилана смотрело на меня со столов и книжных полок.

Главную комнату нашего любимого дома, места, где мы прожили больше десяти лет, где мы смотрели бесчисленные классические фильмы, где делались домашние работы, где проходили семейные обеды, было не узнать. Мы не могли выжить без уединенности, но занавешенные окна делали большое пространство темным и зловещим. Чистый солнечный свет, который всегда наполнял наш дом, отражался от газет, а воздух, казалось, пах мокрой псиной. Я слышала щебетанье прилетевших к кормушке птиц, но не могла их видеть.

Короткое путешествие из спальни в кухню утомило меня, и я оперлась о стойку, чтобы не упасть. Стоя здесь, я вдруг подумала о неприятном моменте, который был у меня много лет назад в больнице, сразу после рождения Дилана.

Он родился ранним утром одиннадцатого сентября 1981 года. Как и старшего сына, мы с Томом назвали его в честь валлийского поэта Дилана Томаса. Простыни в больнице были в желтый цветочек, а рождение Дилана было таким тихим и обычным, что, пока я трудилась, могла слышать шепот медсестер в коридоре. Он закричал еще до того, как его подали в мои нетерпеливые руки, и он лежал, жмурясь от света.

Как и любая только что родившая мать, я была в восторге от встречи с этим новым существом, с которым у меня уже были такие близкие отношения. На следующее утро мы наконец остались одни, и я со страстью целовала его гладкие щечки и восхищалась его крохотными, совершенными пальчиками и ноготками. Но когда я держала его, я почувствовала острое и тревожное предчувствие, такое сильное, что я вся задрожала. Это было так, будто большая хищная птица пролетела над нашими головами, накрыв нас своей тенью. Глядя на совершенное создание в моих руках, я была охвачена сильным предвидением: этот ребенок принесет мне большое горе.

Я не суеверна от природы, и это было чувство, которое я никогда – ни в прошлом, ни в будущем – не испытывала. Я была так испугана им, что с трудом смогла пошевелиться. Была ли это материнская интуиция? Не был ли мой казавшийся здоровым ребенок болен? Но все анализы и обследования были в порядке, и меня с моим маленьким мальчиком отправили домой.

Две недели спустя Дилана вырвало фонтаном после кормления, а затем – и после следующего. Сильно испугавшись, я отвезла его в отделение скорой помощи. Доктора оставили Дилана в больнице на двое суток для наблюдения, но ничего не нашли. Во время следующего нашего визита позже на той же неделе, на котором я настояла, трехнедельный Дилан был бледен, обезвожен и весил меньше, чем при рождении. Тогда ситуация уже была достаточно плоха, чтобы сделать рентген, и у моего сына обнаружили стеноз привратника желудка, сужение между желудком и кишечником. Нас отправили обратно в больницу. Положение было очень серьезным, Дилан мог умереть без экстренной операции.

После того, как он прошел через это суровое испытание, и снова стал милым, пухлым, розовощеким малышом, я почувствовала облегчение и решила, что эта серьезная болезнь – несчастье, которое предотвратили, – и есть та беда, которую предсказывало мое предчувствие в больнице.

Эта детская болезнь была последним разом, когда мне приходилось беспокоиться о Дилане, по крайней мере, до происшествия в старшей школе.

Илл.: вместе с начинающим ходить Диланом играем в снегу. Фотография из архива семьи Клиболд.

Глава 6. Детство

Ужас и всеобщее неверие подавляют. Горе от потери моего сына, стыд от того, что он сделал, страх, что нас возненавидят все вокруг. Нет никакой передышки от этой муки.

Я вела дневники большую часть своей жизни. Когда я заканчивала начальную школу и перешла в среднюю, я поверяла свои надежды и мечты страницам маленьких записных книжек, которые тщательно запирала и прятала, чтобы никто на свете не узнал, какую блузку я надевала и куда ходила со своей собакой на прогулку. Каждый день я исписывала целую страницу. Если моя сестра теряла терпение и выключала свет в спальне, я заканчивала писать в темноте.

В старшей школе и колледже я больше сосредоточилась на письмах моей сестре, матери, бабушкам и дедушкам, а также находила время для написания (плохих) стихов. После того, как я вышла замуж и родила детей, я делала записи каждый раз, когда хотела отметить значительные события или справиться с неприятными эмоциями. Я получала удовольствие, записывая достижения в развитии моих детей и фиксируя даты, когда они впервые заметили свои собственные ручки, перевернулись или сделали первые шаги. Когда мальчики подросли и забота об их полной занятиями жизни стала требовать больше времени, записи стали более короткими и обыденными: «Отвести Байрона к стоматологу, нужно чистить зубы нитью. Команда Дилана победила: 6:3!»

В первые дни после Колумбайн я снова вернулась к ведению дневника. Я делала записи в книге, которую Дилан подарил мне на Рождество. Мы с Томом всегда говорили мальчикам, чтобы они не покупали дорогие подарки, и поэтому я была тронута, когда в 1997 году нашла книгу для записей в кожаной обложке среди своих подарков. Я так явно выражала свою радость по поводу того, какой это великолепный подарок, что Дилан подарил мне еще один дневник на Рождество в 1998 году. У этого дневника на обложке была репродукция картины Эдварда Мунка «Крик». Конечно, позже это изображение стало зловеще символичным, но в то время я была просто тронута таким внимательно выбранным подарком, который затрагивал и ведение дневника, и искусство, и, таким образом, идеально подходил для меня.

После Колумбайн облегчение, приходившее ко мне, когда я делала записи, ощущалось почти физически, хотя и было временным. Мои дневники стали для меня местом, где можно собрать мириады порой противоречивых чувств, связанных с моим сыном и тем, что он сделал. В первые дни ведение записей позволяло мне излить свою огромную скорбь из-за горя и страданий, которые причинил Дилан. До того, как я смогла лично связаться с семьями жертв, дневники стали для меня местом, где можно было попросить у них прощения и тайно погоревать о потерях, которые они пережили.

Дневники также были для меня местом, где можно было расставить все на свои места. В первое время после трагедии мы оплакивали не только Дилана, но и саму его личность – и наше самосознание. Было невозможно исправить поток ложных сведений в средствах массовой информации, но я хотела рассказать нашу часть всей истории, пусть даже только себе. Страницы моих записных книжек стали местом, где можно было тихо ответить людям, которые называли нас зверями и чудовищами, исправить неправильные представления о моем сыне и нашей семье. Некоторые из этих страниц отражают мою самозащиту и даже злость против тех, кто судил, ничего не зная о нас. Я не гордилась этими чувствами и была рада хранить их в секрете, но в то время они были мне необходимы, и я вижу детали, которые мучили меня, как невольные доказательства потрясения и горя, которые я ощущала.

Ведение дневника также давало мне возможность отразить мою собственную потерю, когда я не чувствовала себя в безопасности, чтобы говорить о ней открыто. Наш адвокат говорил мне, что я не могу посещать группу поддержки для потерявших близких родственников, не рискуя подвергнуть неприятностям ее других членов, но мне нужно было безопасное место, чтобы вспоминать и оплакивать своего сына. Для всего остального мира Дилан был чудовищем, но я потеряла своего ребенка.