Последний кабан из лесов Понтеведра - Дина Рубина

– О, это проще простого, – повторял он, – сущие пустяки. Сущие пустяки!

После Хануки рыцарь Альфонсо совсем обезумел. Он застоялся, он рвался в новый поход – но вот куда? Что затевал его алчный ничтожный умишко?

Пока зима свистящими ветрами гоняла по холмам Иудейской пустыни комья спутанной сухой травы, Альфонсо менял костюмы и обличья на обложках журнала мод: то представал беззаботным кибуцником в простом, но не лишенном некоторого скромного изящества джинсовом комбинезоне: стоял на фоне трактора, держа в руках гаечный ключ; то располагался в кресле перед новейшей модели компьютером – этакий студент в неброском свитерке дорогой фирмы, – то, напружинив мускулы, рекламировал изысканное мужское белье, и тогда весь коллектив Матнаса вынужден был любоваться кварцевым загаром его втянутого живота и корректным холмиком под изумительного качества кальсонами.

Каждый четверг он обрушивал на свой дремлющий застылый двор новую, вполне безумную идею. Концерт классической музыки в ущелье, по соседству с живым уголком, сменял музей трех религий в подвале монастыря Мартириус; неожиданно всплывал умозрительный проект создания обсерватории (обсерваториона!) Иудейской пустыни на крыше Матнаса, где будет действовать кружок юных астрономов. Заповедник бедуинского быта (без бедуинов) с небольшой и недокучливой отарой овец, которую можно было бы стричь в подвале Матнаса, а из шерсти милых животных вязать оригинальные скатерти на субботний стол.

– Чем не заработок? – восклицал он. – Давайте же помечтаем!

Мучил его воображение бесхозный мост, валяющийся на въезде в город. Никак он не мог сообразить – к чему приспособить эту нужную в хозяйстве штуку. Наконец придумал развернуть вдоль перил транспарант: «Добро пожаловать в наш город – город цветов и солнца».

(«Незнайка в Солнечном городе», – мрачно откомментировала Таисья.)

И мост, вернее, обрубок моста, окрыленный этим дурацким транспарантом, стал похож на странный фрегат, бороздящий каменные просторы Иудейской пустыни.

Еще одна идея обуревала его в течение целых трех недель: публичное живописание огромного панно на городской площади, на фоне которого должно происходить какое-нибудь публичное действо.

– Какое, к примеру? – спросила Брурия.

– Публичное совокупление, – хладнокровно подсказала Таисья.

К слову о городской площади.

Я чувствую настоятельную, хоть и запоздалую необходимость познакомить читателя с топографией нашего маленького, но весьма плотно и разнообразно спроектированного городка.

Как и во всяком уважающем себя городе, у нас есть обширные жилые массивы, небольшой, но очаровательный парк на склоне горы, засаженный кипарисами, пиниями, соснами и невысокими деревцами, цветущими дважды в году большими пунцовыми цветами, похожими на раструб граммофона. Огромная лужайка, окаймленная дико разросшимися лиловыми кустами бугенвиллей, в центре имеет некое обаятельное сооружение, к которому молодые мамаши приходят гулять с детьми.

Это скульптура из меди, выполненная в реалистической и даже скрупулезно натуралистической манере: темно-бронзовый слоненок, лежащий на круглом постаменте. Большие уши расстелены, хобот подогнут, глаза полузакрыты. (Мама, он умирает? Нет, радость моя, он лег поспать. Вот мы погуляем и тоже пойдем баиньки…)

На отшибе, за парком, стоят асбестовые домики полиции и социальных служб, на въезде в город вас встречает шикарная бензозаправочная станция с паршивой забегаловкой «Бургерхауз», над которой висит плакат – «Лучший гамбургер в вашей жизни вы съедите здесь!»

Наконец, есть торговая площадь.

Полукруглыми ярусами она поднимается к площадке с небольшим фонтаном, из каменной спринцовки которого иногда летними вечерами вялым прутиком вихляется вода.

Там же целыми днями, особенно по вечерам, роятся тучи ребятишек, фланирует безалаберная домашняя толпа с младенцами и инвалидами в колясках.

На нижнем ярусе этого циркообразного сооружения расположены почта, банк, несколько продуктовых магазинов, городская библиотека и супермаркет. Если подняться выше, можно посидеть за столиком в пиццерии Нисима или заказать шуарму у Коби. Тут же можно на каждом углу выпить чашечку кофе, сжевать мороженое, продолжая глазеть на раздетую публику, расслабленно снующую по своим надобностям так, как дачники обычно шатаются по своим дачным участкам.

На третьем торговом ярусе влачит свой хилый бизнес хозяин цветочного магазина – сумрачный господин с сильным американским акцентом; рядом с ним – крошечный зоомагазин, настолько тесный, что зимой и летом уже пятый год на моей памяти снаружи висит сетка с огромным изможденным попугаем за 14 тысяч шекелей. Зоомагазином владеют два брата, и если проходишь мимо или вдруг забредешь туда – поглазеть на рыбок в аквариумах вдоль стен или купить для своего пса ошейник против блох, – всегда можно услышать, как старший говорит младшему голосом усталого сержанта: «Шрага, не долби мне мозги!»

Попугай с тускло-лиловым оперением и оловянным клювом большую часть своего свободного времени совершает непристойные челночно-нырятельные движения. Таисья уверяет, что последние лет тридцать он провел в одном из номеров какого-нибудь недорогого борделя.

– Почему недорогого? – поинтересовалась я.

– Обрати внимание на этот небогатый ассортимент услуг, – и она кивнула в сторону мерно припадающей к жердочке птицы.

Попугай очень похож – впрочем, это неоригинально – на хозяина магазина. Сходство усугубляется тем, что время от времени он повторяет ту же фразу, тем же усталым безнадежным голосом. «Шрага, не долби мне мозги», – повторяет он, не оставляя своих стараний, и в интерпретации одинокой, всуе хлопочущей птицы картина мира предстает и вовсе уж безотрадной.

Далее по кругу идут – аптека, лавка сувениров, магазин игрушек и здание муниципалитета.

Здание муниципалитета – это, положим, сильно сказано. Просто в одном из домов на площади несколько квартир на первом этаже отданы под кабинеты чиновникам муниципалитета.

Вот там-то, на маленькой площади с круглым усопшим фонтаном, и решил устраивать представления наш сиятельный сеньор.

– Мы просто обязаны использовать пространство города! – кричал Альфонсо. – А иначе – что мы здесь делаем? Если у вас не варят котелки, скажите мне: «Альфонсо, у нас не варят котелки!» – и я уволю вас к чертовой матери!

Я спала. Я засыпала почти сразу после появления-вскакивания Альфонсо в дверях зала, отключала сознание, замерзала, плыла в хриплых звуковых волнах обезумевшего ветра…

На очередном обсуждении монастырской темы мне приснились три монаха.

Георгиос, Иоханнес и Элпидиус приснились мне живые и полные сил. Они работали на маслодавильне – дружные, потные, в соломенных шляпах, коричневых подоткнутых сутанах, в плетеных сандалиях на босу ногу. Я даже во сне слышала этот запах рабочего мужского пота.

Небольшой ослик мерно ходил по кругу, вращая ворот. Тяжелое каменное колесо медленно катилось, давя маслины. Мутное оливковое масло скудным ручейком струилось по шершавому каменному желобу археологических развалин, сквозь трещину стекало на землю, не впитываясь в эту каменистую почву. Георгиос, Иоханнес и Элпидиус тяжко работали, не замечая бесполезности своих усилий.

Георгиос, худой и жилистый грек с глубокими носогубными складками, расходящимися от крыльев носа к бритому, блестящему от пота подбородку, работал как осел – не останавливаясь, не поднимая головы. Он раскладывал давленые маслины по плоским корзинкам, плетенным из пальмовых ветвей, и ставил одну на другую под пресс.

Невысокий и полный Иоханнес налегал на деревянный рычаг, раздавался долгий натужный звук – то ли его тяжелое дыхание, то ли скрип ворота. Время от времени Иоханнес разгибался, снимал свою соломенную шляпу и машинально обмахивался ею, обнажая красную апоплексическую лысину.

Элпидиус был совсем мальчик – рыжеватые усики, большие карие глаза, несколько рыжих, блестящих от пота волосков на подбородке так не ладились с аккуратно и, должно быть, совсем недавно выбритой тонзурой на макушке, – когда он наклонился, чтобы подтащить к Иоханнесу полную корзину маслин, шляпа упала и откатилась, и он побежал за ней…

Волны света прокатывались над серебристыми кронами олив, в женственных изгибах их стволов чернели пухлые влагалища дупел. Три монаха – Георгиос, Иоханнес и Элпидиус – работали на монастырской маслодавильне. И первое золотистое масло медленно просачивалось сквозь тесную вязку корзин еще до того, как опускался пресс.

– Стойте, – хотелось крикнуть мне им, – это же – «шемен катит»! – но и во сне я спохватывалась, что оно им без надобности – первое золотистое масло, «шемен катит» – «шевеление плоти, шелест олив, платины свет», первое золотистое масло, «шемен катит» – лишь оно считалось пригодным, для возжигания Храмового Семисвечника…