Камера обскура - Владимир Набоков

«Вот что, – проговорил Кречмар, – вы садитесь, закажите что-нибудь, а я должен пойти позвонить по телефону, – совсем вылетело из головы». «Пожалуйста, не уходи», – сказала Магда и встала. «Ах, это необходимо, – продолжал он, сутулясь, стараясь сделаться меньше и мучительно спрашивая себя: Ирма видит меня или не видит? – Необходимо …Если меня задержат, не взыщи. Извините, пожалуйста, господин Горн».

«Я прошу тебя остаться», – тихо повторила Магда.

Но, не обратив внимания на ее странный взгляд, на румянец, на подергивание губ, он еще больше сгорбился и поспешно протискался к выходу.

«Наконец-то», – торжественно сказал Горн.

Они сидели рядом за чисто накрытым столиком, и внизу, сразу за барьером, ширилась огромная ледяная арена. Играла музыка. Пустынный еще лед отливал маслянисто-сизым блеском.

«Теперь ты понимаешь?» – вдруг спросила Магда, сама едва зная, что спрашивает.

Горн хотел было ответить, но тут вся исполинская зала затрещала рукоплесканьями. Он завладел под столом ее маленькой горячей рукой. Магда почувствовала опять, как тогда, на улице, приступ слез, но руки не отняла.

На лед вылетела женщина в красном, описала изумительный круг и сделала пируэт. Ее большие коньки скользили молниевидно и резали лед с мучительным звуком.

«Ты меня бросил», – начала Магда.

«Да, но я же вернулся. Не реви. Посмотри, как она пляшет. Ты давно с ним?»

Магда заговорила, но опять поднялся гул; она облокотилась на стол и некоторое время сидела, закрывшись рукой и закусив губу.

«А вот и они», – задумчиво проговорил Горн.

Переливалось шумное волнение. На лед плавно выехали игроки, сперва шведы, потом немцы. Очень хорош был голкипер в толстом своем свэтере и с огромными кожаными щитами на голенях.

«…он собирается с ней разводиться. Ты понимаешь, как ты появился некстати…»

«Какая чушь. Неужели ты думаешь, что он женится на тебе!»

«А ты вот помешай, тогда не женится».

«Нет, Магда, он этого никогда не сделает».

«А я тебе говорю, что сделает».

Они тут же поссорились, но шевелили губами неслышно, так как было кругом шумно – захлебывающийся, радостный человеческий лай. Там, на льду, изогнутые палки подцепляли проворно скользящий пласток, передавали его друг дружке, с размаху били по нему или подкатывали его, – игроки летели во весь опор, то разбегаясь вдруг концентрическими кругами, то соединяясь опять, – и голкипер, весь собравшись, сжавши так ноги, что щиты сливались в одну поверхность, упруго ездил на месте, выглядывая, куда придется удар.

«…это ужасно, что ты вернулся. Ты же, по сравнению с ним, нищий. Боже мой, теперь я знаю, все будет испорчено».

«Пустяки, пустяки, мы будем крайне осторожны».

«Знаешь что, – сказала Магда, – увези меня отсюда. У меня голова трещит от этого гула, я не могу. Он, видно, уже не вернется, а если вернется, черт с ним».

«Пойдем ко мне, не будь дурой. Только на часок».

«Ты с ума сошел. Я рисковать не намерена. Я обрабатываю его около года, и только теперь мы договорились до развода. Неужели я стану рисковать?»

«Он не женится», – сказал Горн убежденно.

«Ты меня отвезешь домой или нет?» – спросила она и быстро подумала: «В автомобиле поцелую».

«Скажи, как ты вынюхала, что у меня нет денег?»

«Ах, это видно по твоим глазам», – сказала она и прижала к ушам ладони, так как шум поднялся нестерпимый, – забили гол, шведский вратарь лежал на льду, выбитая палка, тихо крутясь, скользила в сторону, словно потерянное весло.

«Не понимаю, зачем ты откладываешь, Магда. Это случится неизбежно – нечего терять золотое время».

Они вышли из ложи. Магда вдруг покраснела и сдвинула брови. На нее смотрел толстый темноглазый господин – взгляд его выражал отвращение. Рядом с ним сидела девочка и, уставившись в огромный черный бинокль, следила за возобновившейся игрой.

«Обернись, – сказала Магда своему спутнику. – Видишь этого толстяка и девочку, вон там, видишь? Это его шурин и дочка. Понимаю, почему мой трус улизнул, жалко, что я не заметила раньше. Толстяк меня раз выругал девкой. Если б его кто-нибудь избил…»

«А ты еще говоришь о браке, – сказал Горн, идя за ней вниз по лестнице. – Никогда он не женится. Поедем сейчас ко мне, ну на полчасика. Не хочешь? Ах, ладно, ладно. Я просто так. Я тебя отвезу, только помни, что у меня нет мелочи».

XVIII

Макс проводил ее взглядом: у добрейшего этого человека чесались руки. Он подивился, кто ее спутник, и где Кречмар, и долго еще поглядывал с опаской по сторонам, боясь вдруг увидеть не только Магду, но и Кречмара. Было большое облегчение, когда кончилась игра и можно было Ирму увезти. «Ничего не скажу Аннелизе», – решил он, когда приехали домой. Ирма была молчалива – только кивала и улыбалась на вопросы матери.

«Самое удивительное, как они не устают так бегать по льду», – сказал Макс.

Аннелиза задумчиво взглянула на него, потом обратилась к дочке: «Спать, спать». «Ах, нет», – сонно сказала Ирма. «Что ты, полночь. Как же можно!»

«Скажи, Макс, – спросила Аннелиза, когда девочку уложили, – у меня почему-то чувство, что произошло там что-то, мне было так беспокойно дома. Макс, скажи мне?»

Он смутился. После размолвки с мужем у Аннелизы развилась прямо какая-то телепатическая впечатлительность.

«Никаких встреч?» – настаивала она. – «Наверное?»

«Ах, перестань. Откуда ты взяла?»

«Я всегда этого боюсь», – сказала она тихо.

На другое утро Аннелиза проснулась оттого, что бонна вошла в комнату, держа в руке градусник. «Ирма больна, сударыня, – объявила она с улыбкой. – Вот – тридцать восемь и пять». «Тридцать восемь и пять», – повторила Аннелиза, а в мыслях мелькнуло: «Ну вот, недаром я беспокоилась».

Она выскочила из постели и поспешила в детскую. Ирма лежала навзничь и блестящими глазами глядела в потолок. «Там рыбак и лодка», – сказала она, показывая движением бровей на потолок, где лучи лампы (было еще очень рано, и шел снег) образовали какие-то узоры. «Горлышко не болит?» – спросила Аннелиза, поправляя одеяло и глядя с беспокойством на остренькое лицо дочери. «Боже мой, какой лоб горячий!» – воскликнула она, откидывая со лба Ирмы легкие, бледные волосы. «И еще тростники», – тихо проговорила Ирма, глядя вверх.

«Надо позвонить доктору», – сказала Аннелиза, обратившись к бонне. «Ах, сударыня, нет нужды, – возразила та с неизменной улыбкой. – я дам ей горячего чаю с лимоном, аспирину, укрою. Все сейчас больны гриппом».

Аннелиза постучала к Максу, который брился. Так, с намыленными щеками, он и вошел к Ирме. Макс постоянно умудрялся порезаться – даже безопасной бритвой, – и сейчас у него на подбородке расплывалось сквозь пену ярко-красное пятно. «Земляника со сливками», – тихо и томно произнесла Ирма, когда он нагнулся над ней. «Она бредит!» – испуганно сказал Макс, обернувшись к бонне. «Ах, какое, – сказала та преспокойно. – Это про ваш подбородок».

Врач, обыкновенно лечивший у них с тех пор, как родилась Ирма, оказался в отъезде, и Аннелиза не обратилась к его заместителю, а вызвала другого доктора, который в свое время бывал у них в гостях и слыл превосходным интернистом. Доктор явился под вечер, сел на край Ирминой постели, и, глядя в угол, стал считать пульс. Ирма рассматривала его белый бобрик, обезьянье ухо, извилистую жилу на виске. «Так-с», – произнес он, посмотрев на нее поверх очков. Он велел ей сесть. Аннелиза помогла снять рубашку. Ирма была очень беленькая и худенькая. Доктор стал трамбовать ее спину стетоскопом, тяжело дыша и прося ее дышать тоже. «Так-с», – сказал он опять. Наконец, после еще некоторых манипуляций, он разогнулся, и Аннелиза повела его в кабинет, где он сел писать рецепты. «Да, грипп, – сказал он. – Повсеместно. Вчера даже отменили концерт. Заболели и певица и ее аккомпаниатор».

На другое утро температура слегка понизилась. Зато Макс был очень красен, поминутно сморкался, однако отказался лечь и даже поехал к себе в контору. Бонна тоже чихала.

Вечером, когда Аннелиза вынула теплую стеклянную трубочку из-под мышки у дочери, она с радостью увидела, что ртуть едва перешла через красную черточку жара. Ирма пощурилась от света и потом повернулась к стенке. В комнате потемнело. Было тепло, уютно и немножко сумбурно. Она вскоре заснула, но проснулась среди ночи от ужасно неприятного сна. Хотелось пить. Ирма нащупала на столике стакан с лимонадом, выпила, чмокая и поглатывая, и поставила обратно, почти без звона. В спальне было как-будто темнее, чем обыкновенно. За стеной надрывно и как-то восторженно храпела бонна. Ирма послушала этот храп, потом стала ждать рокота электрического поезда, который как раз вылезал из-под земли неподалеку от дома. Но рокота все не было. Вероятно, поезда уже не шли. Она лежала с открытыми глазами, и вдруг донесся с улицы знакомый свист на четырех нотах. Так свистел ее отец, когда вечером возвращался домой, – просто предупреждал, что сейчас он и сам появится, и можно велеть подавать. Ирма отлично знала, что это сейчас свищет не отец, а странный человек, который уже недели две, как повадился ходить в гости к даме, живущей наверху, – Ирме поведала об этом дочка швейцара и показала ей язык, когда Ирма резонно заметила, что глупо приходить так поздно. Самое удивительное и таинственное, однако, было то, что он свистел точь-в-точь, как отец, но об этом не следовало распространяться: отец поселился отдельно со своей маленькой подругой – это Ирма узнала из разговора двух знакомых дам, спускавшихся по лестнице. Свист под окном повторился. Ирма подумала: «Кто знает, это может быть все-таки отец, и его никто не впускает, и говорят нарочно, что это чужой». Она откинула одеяло и на цыпочках подошла к окну. По дороге она толкнула стул, но бонна продолжала трубить и клокотать как ни в чем не бывало. Когда она открыла, пахло чудесным морозным воздухом. На мостовой стоял человек и глядел наверх. Она довольно долго смотрела на него – к ее большому разочарованию, это не был отец. Человек постоял, потом повернулся и ушел. Ирме стало жалко его – надо было бы, собственно, открыть ему, – но она так закоченела, что едва хватило сил запереть окно. Вернувшись в постель, она никак не могла согреться, и когда наконец заснула, ей приснилось, что она играет с отцом в хоккей, и отец, смеясь, толкнул ее, она упала спиной на лед, лед колет, а встать невозможно.