Фартовый человек - Елена Толстая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ага, хорошее доверие. Просто шоколад из ресторана «Донон», а не доверие.
Был бы у Макинтоша сейчас при себе нож – ткнул бы Леньку в бок и не задумался. Но ножика не было, продал на прошлой неделе.
Ленька строго и громко произнес:
– Товарищи, следите за карманами. Пока не уничтожена язва буржуазного наследия – беспризорщина, мелкое воровство будет процветать.
– Падла! – очнулся и завизжал Макинтош, обвисая на крепких Ленькиных руках.
– Товарищ, проверьте карманы, – обратился к девице Ленька. – Возможно, задержанный успел совершить кражу. В таком случае объявите сумму похищенных у вас ценностей.
Девица коснулась кармана и покачала головой.
– Все на месте.
– Пересчитайте деньги, – настаивал Ленька.
Девица вынула пачку (Макинтош, стиснутый Ленькиными клешнями, аж ахнул) и перелистала.
– На месте.
– Ну, если на месте, то и надобности в составлении акта нет. – Ленька отсалютовал ей свободной рукой и потащил Макинтоша, удерживая того за шиворот. Он не сомневался в том, что мальчик не выскочит из одежды даже ради обретения свободы: Макинтош слишком дорожил своим плащом.
Завернув вместе с Макинтошем за угол, Ленька вздохнул и выпустил его. Макинтош отпрыгнул на несколько шагов, встряхнулся и уставился на Леньку широко раскрытыми глазами:
– Ты чего?
– Все отлично, – сказал Ленька. – Просто в наилучшем виде.
– Ты чего хватаешься?
– Нужно ведь было задержать вора, – пояснил Ленька. – А как иначе?
Макинтош засопел, прищурился, тщетно пытаясь пронзить Леньку стрелами праведного гнева.
– Мог бы предупредить. А то как кинешься! Я не знал, что подумать.
– Ты ничего не должен был думать, – ответил Ленька. – Если бы я тебя предупредил, ты бы вел себя глупо. А так ты по-настоящему перепугался.
– Тебе это для чего? Теперь-то сказать можешь?
– Мне нужно познакомиться с этой девицей, – объяснил Ленька.
– Влюбился в нее, что ли? – высказал предположение Макинтош, вложив в свой голос все презрение, на какое только был способен.
Ленька негромко рассмеялся.
– Влюбился? Да ты хоть разглядел ее лицо? Впрочем, если она в меня влюбится, то это будет очень даже на пользу делу.
– Я одно знаю, – проговорил уязвленный Макинтош, – влюбляются в таких метелок, что полный ах и караул, как говорит Харитина. А которые красивые – те всегда страдают.
– Не мой случай, – отрезал Ленька. И, желая покончить с разговором о девице, он вынул пачку денег. – Держи. Честно заработанные.
Макинтош деньги прибрал, но с очень независимым видом.
– Это для чего? – уточнил он.
– Чтобы ты ерундой не занимался, – ответил Ленька. – Если в ближайшие дни попадешься, хоть на мелочевке, – весь мой план может пойти псу под хвост, чего бы решительно не хотелось.
– Я ерундой не занимаюсь, – сообщил Макинтош с достоинством.
Ленька пожал ему руку, и они разошлись – без лишних слов.
* * *Шляпный магазин «Левасэра» помещался в маленьком, заново выкрашенном желтой краской доме на углу Старо-Невского. Дом принадлежал раньше лавре и глядел на лаврские ворота через площадь и широкую проезжую часть очень жалобно. Дом бессловесно умолял вернуть его обратно под теплое поповское крыло. Он морщил брови-наличники над окнами и пускал слезу по фасаду, но ничто не помогало. Новый владелец, хозяин «Левасэры», оставался неумолим.
Ольга впервые вошла в этот магазин ранней весной одна тысяча девятьсот двадцать второго года, по самой слякоти. Она немного смущалась и долго вытирала ботики о коврик, положенный у двери.
В магазине находилась рослая молодая женщина в хорошо пошитом темном пальто с меховым воротником. Женщина упирала подбородок в мех, наслаждаясь мягким прикосновением, и озабоченно рассматривала разные шляпы. Продавец ходил за ней, потирая руки в столь откровенном жесте алчности, что Ольга подивилась: как не боится он полного своего разоблачения. Он держался точь-в-точь как жадный торговец в пьесе «Робин Гуд». Товарищ Бореев, исполнявший роли всех отрицательных персонажей (не только главного угнетателя – шерифа), точно так же горбился, вытягивал шею, впиваясь глазами в спину возможной жертвы. И так же потирал руки.
Бореев всегда сперва показывал свое исполнение роли, а потом растолковывал, что он делает и почему.
«Жадный торговец – кровосос, потому что он продает свои товары втридорога. Фактически – тот же спекулянт», – объяснял Бореев.
Разговаривая, он оставался в роли, то есть горбился, ежился и то вжимал голову в плечи, то сильно вытягивал шею, совершенно как черепаха. Его глаза мрачно поблескивали, поджатые губы морщились.
«Театр представляет сущность человека через образ. То, что вы видите, – это явленная зрителю душа спекулянта, горбатая и вообще уродливая, – продолжал Бореев, зловеще ухмыляясь. – Однако не стоит полагать, будто в жизни они какие-то другие. В жизни они, как правило, точно такие же. Живут и не догадываются, что выглядят карикатурой на самих себя».
Ольга не знала, что такое карикатура, но догадывалась. Бореев вообще, как говорит Настя, многим открыл глаза, научил смотреть «в глубину обыденности». Поэтому он и гений революционного театра.
Некоторое время Ольга находилась под сильным впечатлением увиденного в студии. Ей все время чудилось, что она всюду встречает Бореева – в самых разных ролях. Что он перевоплощается то в дворника, то в нэпмана, то в извозчика на улице, то в рабочего из ремонтного цеха, который ругал Ольгу за какой-то якобы сломанный ею механизм.
А один раз ей помстилось, будто Бореев вселился в Фиму – настолько Фима с его вкрадчивыми намеками казался в тот вечер карикатурой на самого себя. Ольга не могла отделаться от навязчивого ощущения, что вот сейчас Фима перестанет кривовато улыбаться и говорить двусмысленности, выпрямится, сведет над переносицей прямые брови и строго произнесет: «А сейчас, товарищи, я поясню вам смысл этой карикатуры. Вы только что видели, как мужчина пытается купить благосклонность женщины путем оказания ей мелких услуг и с помощью жалких подачек, которые она, освобожденная Революцией гордая натура, с презрением отвергает».
Ольга, правда, не слишком-то чувствовала себя «освобожденной Революцией гордой натурой». Но, в любом случае, она очень ценила свою независимость.
Она так глубоко ушла в свои мысли, что не сразу заметила еще одного человека, находившегося в модном магазине «Левасэра». Это был молодой мужчина, одетый очень просто, но вместе с тем симпатично и с легкой претензией на моду, выразившейся в щегольски повязанном шейном платке. Он держался в тени и оттуда поглядывал то на покупательницу, то на продавца.
Встретившись с ним случайно глазами, Ольга вздрогнула.
В этот момент продавец повернулся к вновь вошедшей и растянул бледный рот в дежурной улыбке, и Ольгу вновь охватил кошмар: она отчетливо видела перед собой не незнакомого человека, а гримасничающего Бореева.
– Чем могу служить? – осведомился продавец. И тотчас устремил внимание вослед первой покупательнице: – Не смею более навязывать мои мнения, сударыня, осмотритесь, как вам угодно.
Ольга сказала:
– Я бы хотела померить синюю крепдешиновую шляпу, ту, что на витрине.
Продавец не двигался с места, ощупывая Ольгу взглядом и как бы прикидывая, достойна ли Ольгина голова синей крепдешиновой шляпы. Естественно, он не задавал вопросов вроде «Осмелюсь поинтересоваться, сударыня, куда же намерена ходить в такой шляпе простая работница, вчера только приехавшая из глухомани?». Точнее, он не задавал этих вопросов вслух, но они отразились на его лице с полной очевидностью.
Молодой мужчина чуть шевельнулся в своем углу, затем сделал незаметное движение и внезапно оказался прямо перед продавцом.
– Вас не затруднит принести шляпу, о которой спрашивает эта дама? – мягко осведомился он.
Продавец ответил как ни в чем не бывало:
– Разумеется.
На миг Ольге подумалось, что заминка и гримаса на лице продавца ей только почудились. Обычное бореевское наваждение, которое скоро прошло.
Она бережно приняла из рук продавца шляпу. Руки были неприятные, с красноватыми пятнами экземы.
В зеркале отразилась невыразимо прекрасная Ольга, почти ничем не напоминающая прежнюю Рахиль: густой каштановый завиток на округлой щеке, смело и плавно изогнутая линия синих полей шляпы над выпуклым лбом с соболиными бровями, глаза, утонувшие в полутени. Бесследно пропала былая местечковая карамельность; в облике преображенной Ольги неожиданно проглянули статность и порода.
Если мир человеческих душ и взаимоотношений оставался для Ольги областью непонятной и оттого полной чудовищ, то в предметном мире, в мире явленном и ограниченном вещественной оболочкой, она чувствовала себя более чем уверенно. Она не ошибалась в предметах, в их ценности и взаимном влиянии друг на друга.