Театр Шаббата - Филип Рот

Дренка называла эрекцию Льюиса «радуга-дуга», потому что «у него член довольно длинный и как бы кривой. И еще вбок загибается». По просьбе Шаббата она сделала набросок на листке бумаги — у него до сих пор где-то хранился рисунок, может быть, среди ее непристойных фотографий, на которые он смотреть не мог после ее смерти. Льюис был единственным из ее мужчин, не считая Шаббата, кому она позволяла в зад. Вот такой он был особенный. Когда Льюис попробовал трахнуть в зад проститутку, проститутка сказала: пардон, туда нельзя.

Ах, как Дренка развлекалась с этим его кривым членом! Он просто в экстаз ее приводил. И когда она потом об этом рассказывала, Шаббату частенько приходилось напоминать ей, что тут нет ничего случайного, что ни одной детали нельзя упускать, что любая мелочь заслуживает внимания. Он принуждал ее к таким рассказам, и она слушалась его. Их обоих такие разговоры волновали. Она была его товарищ по сексу. Его лучшая ученица.

Однако ему потребовалось несколько лет, чтобы научить Дренку рассказывать о своих приключениях более-менее связно. Она была склонна, по крайней мере когда говорила по-английски, громоздить одну оборванную фразу на другую, пока не оказывалось, что он уже совершенно не понимает, о чем она. Но постепенно, по мере общения с Шаббатом, установилось соответствие между тем, что она думала, и тем, что говорила. Ее английский, безусловно, был синтаксически правильнее, чем у девяти десятых местных жителей, забравшихся на свою гору и не слезавших оттуда. Но акцент до самого конца оставался довольно сочным и колоритным. Это ее «када» вместо «когда», «сэрдце» вместо «сердце», твердость вместо мягкости в конце таких слов, как «опасность» или «ясность», ее грубое, почти русское «л», возникающее где-то в глубине рта… И поэтому на любое произнесенное ею слово ложилась чудесная тень и самое прозаическое высказывание приобретало некую таинственность — фонетическая прелесть, на которую был так падок Шаббат.

Хуже всего у нее было с идиомами, но она ухитрялась до самой смерти с такой ловкостью превращать всем известные поговорки и банальности в такие драгоценные находки, что Шаббат и вмешиваться не пытался, а некоторые из ее высказываний, такие как «Для любви нужна двойня», в конце концов взял на вооружение. Стоило ему вспомнить, как она была уверена в том, что прекрасно владеет разговорным английским, любовно перебрать все ее накопившиеся за годы неправильности — и он становился совершенно беззащитен и вновь опускался на самое дно отчаяния: неси свой крест улыбки… его дни сосчитаны… крыша под головой… дом коромыслом… ни в какое равнение не идет… как тот мальчик, который слишком часто кричал: «На караул!» и никто ему не верил… проще пустого… жив и суров… ты мне ноги выкручиваешь… говори за свое… глухой помер… пора рвать отсюда ногти… держать в подвешенности… отбить номер… ложка дегтя бочку йода портит… ад хромешный… пусть теперь пожирает плоды… у кого рано встает, тому Бог дает… собака, которая лает — не косая… там этого как песка в Сахаре… заткнула меня за поезд… мне кое-что надо с тобой обтрясти… икра не стоит свеч… старого кобеля на мякине не проведешь… Отгоняя пса Матижи от чего-нибудь недозволенного, она вместо «Фу!» кричала «Тьфу!». Однажды Дренка приехала на Брик-Фёрнисроуд, чтобы провести пару часов с Шаббатом, — Розеанна как раз навещала сестру в Кембридже. Когда Дренка вышла из машины, дождик едва накрапывал, но к тому времени, как они съели сэндвичи, приготовленные Шаббатом, выкурили косячок и забрались в постель, сгустились такие тучи, что день превратился в безлунную ночь. После часа жуткой тьмы и тишины из-за гор налетел ветер — Шаббат потом слышал по радио, что торнадо разметал парк трейлеров в пятнадцати милях от Мадамаска-Фолс. И когда стихия совсем разбушевалась — как будто сотни орудий били по недвижимости Шаббата — Дренка, прижавшись к нему под одеялом, проговорила сонно: «Надеюсь, в этом доме есть грозоотвод?» — «В этом доме грозоотвод — это я», — заверил ее Шаббат.

Увидев, как Льюис наклоняется над могилой и кладет цветы, он подумал: «Но она моя! Она принадлежит мне!»

То, что Льюис сделал дальше, было так омерзительно, что Шаббат стал лихорадочно шарить в темноте в поисках камня или палки, чтобы выскочить и дать этому сукину сыну по башке. Льюис расстегнул молнию и достал пенис, очертания которого хранились у Шаббата в папке под названием «Разное». Он долго раскачивался взад-вперед, раскачивался и стонал, пока наконец не обратил лицо к звездному небу и его глубокий, густой бас не загремел над холмами: «Отсоси у меня, Дренка!»

Хоть сперма и не светится и Шаббат не мог отследить траекторию струи, хоть она и недостаточно густая и тяжелая, так что даже в кладбищенской тишине нельзя услышать, как она низвергается на землю, но по неподвижности фигуры Льюиса и по его дыханию, слышному на расстоянии тридцати футов, Шаббат понял, что высокий только что смешал свое семя с семенем низкого. В следующую секунду Льюис упал на колени перед ее могилой и плачущим голосом, полным любви, забормотал: «Сисечки… сисечки… сисечки…»

Шаббат больше не мог. Он поднял камень, который нащупал ногой между широкими, выходящими на поверхность, переплетенными корнями клена, камень размером с кусок мыла, и швырнул его в сторону могилы Дренки. Камень ударился о соседнее надгробие, заставив Льюиса вскочить и начать судорожно озираться. Он рванул вниз по холму к своему лимузину, и вскоре послышался шум двигателя. Машина задом выехала на дорогу, зажглись фары, лимузин со свистом умчался.

Шаббат бросился к могиле и увидел, что Льюис оставил огромный букет, по меньшей мере цветов пятьдесят. Единственные, какие он узнал, посветив себе фонариком, были розы и гвоздики. Названия других были ему незнакомы, несмотря на летние уроки Дренки. Нагнувшись, он собрал вместе все стебли, прижал букет к груди и пошел по грязной тропинке к шоссе, где стояла его машина. Сначала он подумал, что букет влажный, потому что только из магазина — они там сбрызгивают цветы водой и держат их в вазах, — но потом по консистенции понял, что это за жидкость. Букет был весь пропитан ею. Он уже испачкал в ней руки и старую грязную охотничью куртку с огромными карманами, в которых обычно носил кукол в колледж еще до скандала с Кэти Гулзби.

Дренка как-то рассказывала Шаббату, что когда они с Матижей только поженились, — шел их первый год в эмиграции, — молодой муж вдруг впал в депрессию и перестал трахать жену. Ей стало так одиноко, что она пошла к врачу в Торонто, где они временно осели после бегства из Югославии, и задала вопрос, сколько раз в день муж и жена должны делать это. Врач спросил ее, как считает она сама. Молодая жена, не задумываясь, ответила: «О, раза четыре в день». Доктор спросил, откуда работающей паре взять на это время. Ну разве что в выходной. Она объяснила, загибая пальцы: «В первый раз — часа в три утра, когда еще даже не совсем понимаешь, что делаешь. В семь — проснувшись. Придя с работы домой. И перед сном. Перед сном можно даже два раза».

Он вспомнил эту ее историю о посещении врача, спускаясь с холма и прижимая к груди оскверненные цветы. Вспомнил и ту триумфальную пятницу, всего лишь через трое суток после речи Матижи перед ротарианцами, когда она за день — не за неделю, а за день — собрала в себе сперму четырех мужчин. «Да, Дренка, про тебя не скажешь, что ты боишься своих сексуальных фантазий. Четверо за день! — сказал он тогда. — Почел бы за честь оказаться среди этих мужчин, если вдруг захочешь повторить». Услышав тогда ее рассказ, он почувствовал не только желание, но и некоторое благоговение: что-то в этом было грандиозное, даже героическое. Эта небольшого роста, склонная к полноте женщина, хорошенькая на свой смуглый лад, несмотря на будто бы перебитый нос; эта беженка, которая вряд ли и теперь знала намного больше того, чему научилась в своей школе в Сплите (население 99 462 человек) и живописной деревне в Новой Англии под названием Мадамаска-Фолс (население 1109 человек), показалась Шаббату очень значительной.

«Я поехала в Бостон, — рассказывала она, — к своему дерматологу. Это так занятно. Сидишь в приемной у врача и знаешь, что ты его любовница, что он возбужден. Он прямо тут, в кабинете, показывает тебе, как у него стоит, и трахает тебя прямо в кабинете, на приеме. По записи, так сказать. Когда-то давно я ездила к нему по субботам, в его клинику. И не жалела об этом. После него я отправилась к этому… ну, к Льюису. Это так возбуждает, когда знаешь, что тебя ждет еще один мужчина, что еще у одного сегодня на тебя стоит. Сознание, что ты можешь соблазнить мужчину, и не одного, придает тебе сил и уверенности. Льюис кончил в меня. И мне это понравилось. Не могу объяснить почему, но мне очень понравилось это ощущение: я — женщина, в которой сперма сразу двоих мужчин. Третьим был декан, он как-то останавливался у нас в гостинице с женой. Его жена уехала в Европу, так что мы с ним вместе пообедали. Я его хорошо-то не знала — это у нас в первый раз тогда случилось. Хочешь, чтобы я рассказала всё? Совсем всё? Ну, так вот, я поняла, что у меня месячные пришли. А до этого мы с ним виделись у нас в гостинице, на коктейле для гостей. Он был совсем рядом со мной, так близко, что мог потрогать мои соски. Он мне тогда сказал, что у него стоит: это даже видно было. Он декан колледжа, я — хозяйка гостиницы, ну, мы в таком духе и общались с ним на вечеринке. Такая обстановка и заводит меня сильнее всего — когда делаешь это практически на людях, но стараешься, чтобы никто не заметил. И вот теперь он приготовил такой изысканный обед. Мы оба ужасно хотели и в то же время ужасно стеснялись, вернее, нервничали. Мы поели у него в гостиной, и он расспрашивал о моем детстве при коммунистах, а потом наконец поднялись наверх. Он оказался очень сильным, он так обнял меня, что чуть ребра не сломал. Манеры у него потрясающие. А может, он просто стеснялся и побаивался. Он сказал мне: если ты не хочешь, ничего не будет. Я немного колебалась, я ведь уже знала, что у меня пришли, но я его так хотела! Я сходила в ванную и вынула тампон. Мы стали раздевать друг друга — и очень возбудились. Он высокий, очень сильный и говорит нежные слова. Я по-настоящему завелась. Мне не терпелось посмотреть, какой у него член. Когда мы полностью разделись, я была немного разочарована: оказалось, что совсем небольшой. Не знаю, возможно, он просто так испугался, что у него не встал как следует. Тогда я говорю: у меня месячные, а он: это ничего. Я говорю: отпусти меня, мне нужно взять полотенце. Ну так вот, мы положили полотенце на кровать и тогда уже занялись делом всерьез. Чего он только со мной ни делал, а все равно у него не вставал как надо, но я думаю, это потому, что он нервничал. Он испугался моей раскованности. Я это почувствовала, он просто потрясен был. Сначала. А потом подавлен. Хотя три раза он кончил». — «Это без эрекции-то? И в подавленном состоянии! Просто подвиг», — заметил Шаббат. «Ну, как-то же у него все-таки стоял», — возразила она. «Как же ему удалось кончить?