Присягнувшая Черепу - Брайан Стейвли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я насмотрелась драк. Большей частью они заканчиваются разбитыми носами и кулаками. Никому не хочется умирать, и люди нутром чувствуют: чтобы избежать смерти, лучше и в драке не давать себе воли. Почти в любой драке есть негласные правила: лежачего не бить, в глаза не целить, драться стульями и бутылками, но не кирпичами и не камнями. Если кто-то и хватается за нож, то чаще всего медлит, позволяя другим вмешаться и себя обезоружить.
Но как только кто-то схватил болт в живот, все правила отменяются.
Все произошло так быстро, словно насилие давно было наготове и только и ждало, когда его спустят с цепи. Умирающий в последнем страшном усилии схватился за копье. Второй арбалетчик выстрелил. Кто-то из гуляк обратился в бегство, другие с яростными воплями ринулись в бой. Копья встретились с телами. Пальцы сомкнулись на глотках. Растянулись губы, открыв кровавые оскалы. Крики. Объятия, крепче любовных. Проворачивающаяся в кишках сталь. Плещущая на булыжники кровь. Злобные пинки, тычки, еще и еще, и вот, после финального крещендо, все кончено.
– Да будет бог к вам милостив, – тихо пробормотала я.
Бог, конечно, уже ушел. Ананшаэль не задерживается на месте, получив свое. Остались только тела – одиннадцать мертвецов на булыжной мостовой под непроницаемым взглядом Гока Ми: семеро мужчин, совсем недавно выпивавших и горланивших песни, и четверо зеленых рубашек. Я всегда находила прекрасной эту последнюю неподвижность, способность мертвых найти покой даже в самых неловких позах.
Уцелевшим гулякам – их осталось четверо, в том числе, как ни странно, тот, что мочился на статую, – такого покоя не выпало. Они, разинув рты и тяжело дыша, пялили глаза, будто мир в единый миг обернулся загадочной книгой на неведомом языке крови и изувеченных тел.
Наконец один из них ухватил приятеля за плечо. Они молча побрели в темноту, стук их сандалий эхом отозвался в ночи. Я и раньше знала, что мир хрупок, но не представляла насколько. Когда я наконец отвернулась, на площади оставался один Гок Ми, озиравший ее пустыми каменными глазами.
Слежку я заметила только перед рассветом.
Я много часов моталась по городу, пришлепывая на каждое свободное место отпечаток ладони. От Первого острова перешла в Старую гавань – давно заилившуюся якорную стоянку с лабиринтом гниющих корабельных корпусов; дальше был Малый Баск, где жители, большей частью черней угля, говорят на сложной смеси аннурского с языком их старого острова; а потом забралась на Верха – остров чуть выше человеческого роста, высокий только в сравнении с остальными низинными островами Домбанга. Я немного задержалась на рынке перед Новой гаванью, разглядывая покачивающиеся на якорях громады судов и размышляя, не пуститься ли вплавь, чтобы измазать краской их борта, но отказалась от этой мысли. Хоть я и росла едва ли не рыбой в домбангских каналах, но в сухой пустыне Рашшамбара подрастеряла навыки и усомнилась, что сумею доплыть, не начерпав воды в горшок с краской.
К тому времени, когда предрассветное солнце запятнало розовым восточный небосклон, я, десять раз пополнив краской глиняный сосуд, оставила по городу сотни кровавых дланей. В пророчестве говорилось о десяти тысячах, но я понадеялась, что пересчитывать никто не станет. Однако до возвращения в гостиницу я решила зайти на Первый остров – посмотреть, что вышло из смертоубийства на площади. С низкого висячего мостика я заметила ступившую на мост темную фигуру и, уже отворачиваясь, припомнила, что за ночь видела ее не раз, и всегда на некотором расстоянии – через канал или в нескольких рыночных рядах. Лицо под широкополой шляпой скрывалось в тени.
Сердце у меня подскочило, но я не сбилась с шага, сохранив непринужденную походку, которой держалась с вечера.
«Коссал», – подумалось мне.
Долговязая фигура напоминала жреца, да Коссал и обязан был повсюду за мною следить. Чудо, как я не заметила его раньше. Но, сворачивая за угол, я как бы невзначай обернулась через плечо и поняла, что вовсе это не Коссал. Не Коссал и не Эла – этого человека я видела впервые. Меня преследовал незнакомец, но, когда он ступил в пятно света под качавшимся фонарем, я с холодным ознобом узнала его одежду: обтягивающие штаны из рыбьей кожи с отблесками красного на черной чешуе и наручи змеиной кожи от локтя до запястья, куртка со шнуровкой на груди… И татуировка на лице была мне знакома. То, что я впотьмах приняла за тени, было чернилами – черные линии тянулись по смуглой коже от шеи до линии волос. Я знала этот рисунок. Его знал каждый уроженец Домбанга. Знак Вуо-тона.
Большинству жителей Домбанга город представлялся единственной надежной гаванью. Выйти за границы города, пересечь мост, связующий его с внешним миром, – смерти подобно. Даже городские рыбаки не отплывали больше нескольких миль от прирученных окрестностей. Дальше жизни нет. Об этом знал каждый. Каждый, кроме вуо-тонов.
Согласно преданию, они были потомками домбангцев и происходили от тех же запуганных переселенцев, что нашли убежище в дельте. Но когда Домбанг разросся от кучки хижин до деревушки и от деревушки до города, эти люди объявили, что городская жизнь расслабляет. Слишком далеко город оттеснил дельту, твердили они, слишком безопасна в нем жизнь. Они пытались вернуть город к старым обычаям, а не добившись успеха, ушли, основали в дельте новое поселение на несколько сотен человек, поближе к опасности, чтобы не забывать внушенных дельтой уроков. И чтобы помнить своих богов.
Жители Домбанга много лет разыскивали это поселение. Безуспешно. Настолько, что охотно поверили бы, будто вуо-тонов вовсе не осталось, если бы те не появлялись изредка в городе – поодиночке или по двое, в одежде из кожи удавов и анаконд, с изрисованными под тростниковые стебли лицами. Обычно они приходили для меновой торговли – выменивали железо, сталь, стекло и прочее, чего не могли произвести сами. Как правило, через день-другой они снова скрывались в дельте на узких,
