Испепеляющий яд - Аскольд Шейкин

Этот попутчик даже заговорил с ним. По-украински, но совершенно в городской манере, в полном разнобое со всей своей внешностью. Мол, если, как выяснилось, они едут в одно и то же место, им надо держаться друг к другу

поближе. Шорохов отозвался тоже по-украински: "Гарно бы". Но подумал: "В другой вагон перейти?.. Он тоже перейдет. Что тогда?"

…А поезд то шел, то стоял. Валился, летел за слепыми вагонным окнами снег.

В конце вторых суток прибыли на станцию Волноваха. Остановка, поначалу, никого не встревожила. Потом по вагону прошелестела новость: поезд дальше не пойдет. То-есть пойдет, но к фронту за раненными.

Решение было мгновенным: "Ехать на фронт. Оттуда — к своим. Будь там, что будет".

Военный камендант станции, штабс-капитан, немолодой, с обвислыми усами, сумрачно выслушав Шорохова и прочитав все его бумажки, сказал:

— Вагоны, о которых говорите, пока еще никуда не определены, и этого вопроса я не решаю. Но у вас в удостоверении указана Екатеринославская губерния. В ее пределы вы прибыли.

К такому повороту в разговоре Шорохов не был готов. Все же нашелся:

— Мне прежде нужно в Екатеринослав.

Комендант крутнул подбородком:

— Чего захотели! Через местности, занятые Повстанческой армией батьки Махно, ехать.

— В Управлении снабжений говорили, что железная дорога достаточно оберегается.

Комендант тихо рассмеялся:

— Армия батьки Махно это, — он несколько раз сжал и разжал пальцы руки, — это как воздух. Попробуйте схватить. А ведь воздуха сколько угодно… Достаточно оберегается, — презрительно повторил он. — Вам не доводилось слышать один из последних приказов Махно?

— Что вы! Я прежде в других губерниях заготовлял.

— Приказ такой: "Мною замечено, что многие ругаются по матушке в пространство. Отныне запрещаю употреблять матерные ругательства, обращаясь ни к кому". Это к вопросу о Махно, как о личности. О его стремлении до всего самому доходить. Стремление наивное. Разве сможешь? Отсюда потом срывы в жестокость. Можно понять.

— И не ругаются?

— Один из чинов его штаба был у меня здесь. Выражался вполне вежливо. Удивляетесь, почему я его не задержал?

— Мне? Заготовителю? Удивляться? Ничему и никогда. Поверьте.

Комендант с интересом взглянул на него:

— Я, знаете, тоже ничему больше не удивляюсь. И считал: старость.

— Время такое, — ответил Шорохов.

Комендант написал на листке несколько слов:

— Идите с этой записочкой. От вокзала третий дом по левой руке. Часа через два я тоже туда подойду. К тому времени что-нибудь определится. Вы, я вижу, порядочный человек. Это редкость…

Дверь отворила женщина с грудным ребенком на руках, миловидная, бледная, ростом с тринадцатилетнюю девочку. Ни о чем не спрашивая, привела Шорохова за перегородку. Были там кушетка, два табурета, столик. На стенках висели фотографии в рамочках. Едва она вышла, Шорохов присел на кушетку, потом прилег, положив на табуретку ноги, подумал: "Дочь? Жена?" — да так и заснул.

Разбудил его комендант. На столе в большей части комнаты был накрыт стол, шумел самовар.

Шорохов достал из своей кошелки спиртное.

Женщина тоже подсела к столу. На Шорохова смотрела со строгим вниманием. Значило это, пожалуй, что здесь редко бывают посторонние люди. Да и бедность всей обстановки бросалась в глаза. Вероятно, у коменданта где-то были жена, дети. Может, в той же Волновахе, а тут он имел, так сказать, приют для отдохновения. Отсюда — скудность обстановки и тяга к новому «приличному» человеку. Впрочем, что теперь само это слово значит: богат и не нагл?

Комендант захмелел, сумрачность его покинула.

— …Вы слушаете, слушайте, — говорил он. — Этого вам здесь больше никто не расскажет. От нас поезда идут только до Цареконстантиновки. Шестьдесят верст. Потом будет двадцать пять верст до станции Пологи. Там в поезде не поедешь. Не-ет…

Шорохов тоже захмелел. Все еще не понимая, что за человек комендант и потому его опасаясь, сам он в рассуждения не пускался.

Комендант, впрочем, не нуждался в каких-либо его рассуждениях.

— От Пологов еще двадцать пять верст по железной дороге, а потом в сторону верст десяток — Гуляй Поле. Это я вам скажу… Вы слушайте! Родина батьки Мaxно. Вокруг — Советский район. Или «вольный». По-разному называют. Гордятся: "Мы, весь народ — власть". Вы слушайте…

Шорохов не удержался:

— Почему же — Советский?

— Так ведь у них там Советы. Вы слушайте! Как в красной России. Комитеты, кооперативы, коммуны, — комендант счастливо, словно человек, победивший в важном споре, смеялся. — «Народ», "народу", — или еще: "Мы крестьяне. Мы человечество", — это для них как "Отче наш".

— Но, простите, а грабежи? Или их нет? У нас про это столько говорят, в газетах пишут.

— Грабежи! Они это иначе называют: взаймы берут у населения соседних уездов. Государственная политика. Уверены: когда распространят свою власть широко-широко, все до копеечки возвратят. Или не будут возвращать, потому что сделают всех счастливыми. Нет, не так! Потому что все люди тогда будут считать себя счастливыми.

— Но ведь и красные про всеобщее счастье говорят, — сказал Шорохов. — Чего ради тогда махновцы с ними воюют?

— Они со всеми воюют. Лозунг такой, тоже батьки Махно: "Бить красных, пока не побелеют. Бить белых, пока не покраснеют". Вникаете? Тех и других к правде своей хотят приобщить. Чтобы нечто среднее вышло. Наивность? Полудобро-полузло. Верят, что такое бывает. А, может, и вправду, бывает? В старину, знаете, все болезни лечили кровопусканиями. Больные скарлатиной при таком лечении всякий раз умирали. Тогда самый великий врач той поры объявил: "Скарлатина! Я приучу тебя к кровопусканиям!" Я это в одной книге еще в юности прочитал. До сих пор помню. Но вы слушайте! Теперь иногда думаю: "Врач тот, совсем как батька Махно говорил. Обстоятельствам не поддавайся. Их ломай". А с красными его армия сейчас не воюет: нет общей границы. Ненависть к красным — этого сколько угодно. Поймают — готовы кожу с живого содрать. И сдирали! Было не раз. Знаете? Чем больше любишь сегодня, тем завтра сильней ненавидишь. Года еще не прошло, как вместе в штабах сидели, винтовки, пулеметы от красных везли. Махно звание комбрига от них имел… Вы слушайте! Жизнь, что качели. То вверх, то вниз. Теперь Махно у красных вне закона объявлен: бандит, грабитель, предатель.

— Но вы же сказали: Советы, комитеты, коммуны.

— И повторю: жизнь, что качели. Махно и нашим командованием вне закона объявлен. В Бердянске юнкеров, офицеров сонными, в одном нижнем белье, расстреливал. Под Перегоновкой лучшие полки Добровольческой армии пулеметами покосил… Вы слушайте. Я вам скажу, никто больше… Сейчас в его армии восемьдесят тысяч. Задумаешься.

Заплакал ребенок. Женщина ушла к нему за перегородку. Комендант, глядя ей вслед, проговорил с тоской:

— Так и живем.

— Вы человек очень добрый, — сказал Шорохов.

— Неутешительно. В России — добрый, то же самое, что блаженный. Доброго не боятся, — он наклонился к Шорохову. — Да и не любят. Жалеют. Что в этой жалости? Слышали когда-нибудь? "У кожного в життю сонце свое. Любенько жэвется, як сонечко е…" Вы украиньску мову разумиете?

— Да.

— Мой вам совет. В этой поездке… дальше, туда…

— Понимаю.

— Говорите только по-украински.

— Так я и делаю, — Шорохов вспомнил свой разговор с вагонным попутчиком.

— Еще один совет. Тоже практический. Всего от Пологов до Екатеринослава сто десять верст. Почти на всем пути там, чтобы живым остаться, главное правило такое: если у кого в руке шашка, винтовка, а у тебя ни того, ни другого, ты человеку тому не перечь. Всего лучше — останься им не замечен. Его внимание к себе не привлеки. Если привлек, то покорность всей своей внешностью выражай. "Мы, весь народ, — власть", — их главный лозунг. Это я вам сказал… Но в стране невежественной это власть того, кто в сию минуту сильней. Причем… Вы слушайте! В таком человеке — гордость. Всей душой уверен, что раз он вас сильнее — палка в его руках толще, — то он имеет право тут же по своему разумению от имени всего народа суд и расправу вершить. Понимаете? А уверенность эта в нем лишь оттого, что он с палкой или при винтовке, при шашке.

— А если и у другого шашка в руке, — начал было Шорохов, но не стал продолжать.

Комендант не слушал его. Подперев ладонью щеку, он негромко и сдавленным голосом пел:

— Я бачив, як витэр беризку зломыв,Кориння порушив, гилля похилыв.А лыстья не въяло, та й свиже було,Аж доки за горье сонечко зийшло…

"Царь и бог ты в этой Волновахе, — думал Шорохов, глядя на него. — Под расстрел любого можешь подвести в два счета. А девчушка с ребенком для тебя сонечко".

Комендант достал из кармана мундира сложенный в малую долю газетный лист: