Заколдуй меня - Джек Кертис

Осветитель вспомнил наконец, что нужно выключить прожектор. В неярком золотистом свете шары, посвистывая, летали по воздуху, вычерчивая зелеными, красными линиями башни, деревья, колонны, изгибы арок, громады небоскребов — словом, изображая все то, что мелькает перед глазами, когда смотришь на огонь. Зрители застыли в напряжении, как дикие ночные звери, окружившие лагерь с людьми.

Карла так и осталась у него. Она ни о чем его не расспрашивала, как и Зено ее. По молчаливому согласию оба относились к прошлому, как к ночи без слов. Когда они впервые занялись любовью, она вся дрожала, но умоляла его продолжать, будто страшилась и желала этого. Она вцепилась в него, словно ей дали последний шанс выбраться из бескрайней водной пустыни.

На другой день Карла приготовила ему поесть, словно само собой подразумевалось, что это ее обязанность. Потом собрала его грязную одежду и постирала. Навела порядок в доме...

Он подбросил шары, и они взметнулись высоко, под самую крышу, потом один за другим стали падать, все еще излучая сияние, будто тысячи ламп, и сливаясь с ним. Свет ослепил зрителей, как в свое время — Ника Говарда.

Зено дожидался, пока включат освещение. Он решил после представления отыскать осветителя и дать ему пару подзатыльников, чтобы впредь не зевал. Лампы медленно загорались, световое пятно прожектора словно нехотя перемещалось вслед за ним по сцене.

Зено сжал в кулаке яйцо, снова достал, потер руки — и яйцо исчезло. Потом снова появилось — увеличившись вдвое. Он обернул яйцо красным шелковым платком, бережно, как что-то ценное и хрупкое.

А когда снял платок, под ним оказался белый голубь. Приподняв левую лапку, голубь облетел сцену и вернулся. В дальнем углу стоял щит — четыре вертикальные доски высотой в шесть футов. Зено выдвинул его вперед, на освещенное место, и поставил посреди сцены, безо всякой опоры. Теперь щит походил на закрытую дверь. На уровне глаз к нему были приделаны две деревянные жердочки.

Зено привязал голубя к жердочкам красным кожаным ремешком, но они были расположены так, что лишь частично давали голубю точку опоры, и ему приходилось удерживать равновесие взмахами крыльев. Зено взял платок, закрутил его штопором, платок вспыхнул — и голубь оказался в желто-оранжевом огненном кольце.

Казалось, птица взлетела над щитом, но на самом деле она лишь сдвинулась дюйма на два, не больше, и стала взмахами крыльев раздувать пламя, приподняв голову и расправив грудь. Зено оставил голубя и стал спускаться к зрителям. Теперь голубь хлопал крыльями у него за спиной, застыв в воздухе.

Улыбнувшись, Зено обернулся, и в руках у него появился нож. Он метнул его и рассек ремешок. Казалось, голубь неминуемо устремится ввысь, но это была всего лишь иллюзия. Птица помнила больше о пище, чем о страхе, и, пролетев по кругу, кротко уселась на руку Зено. Зено накрыл голубя ладонью, завернул в шелк, и тот исчез.

«Ты сотворил меня из ничего, словно в фокусе», — говорила ему Карла.

Они поднялись и, шаркая, пошли к выходу: Собачья Морда, Кашляющий Мак, Мужчина с Большим Галстуком-Бабочкой... Оставаясь в темноте, Зено приглядывался к ним. Но они, как всегда, его не заметили. Окончилось представление — перестал существовать и сам Зено; волшебство рассеивалось, все в мире возвращалось на свои места. Но почему-то на сей раз в глубине зала стоял некто, с таким видом, словно ждал продолжения, словно сейчас снова вспыхнет огонь и прилетит голубь.

Зено пригляделся — и его словно ударили в грудь. Он покачнулся, перед глазами все поплыло, в ушах зашумел прибой.

Вот он — самый лучший фокус за весь вечер. Трудно поверить, но перед Зено предстал Преподобный Отец Том Кэри, именно такой, каким он сохранился у него в памяти: в сером облачении священника, с приподнятой то ли в приветствии, то ли в благословении рукой.

Глава 9

Паскью вспотел еще до того, как перед ними распахнулась решетка. Роксборо прошел внутрь и кивком поприветствовал тюремщика. В Лондоне уже несколько дней стояла настоящая индийская жара, поэтому все носили рубашки с короткими рукавами, а в приемной, не смолкая, стрекотали вентиляторы.

На спине у Паскью сквозь рубашку проступило темное влажное пятно, и ему казалось, что он давно не мылся. Кожа зудела под хирургической перчаткой и резиновым манжетом, которые от пота из серых стали темно-серыми. Чемоданчик Роксборо раскачивался, словно маятник.

— Я снова виделся с его матерью, — рассказывал он, понизив голос, потому что тюремщик опережал их всего на пару шагов. — И я ей поверил.

— Неужели? — Паскью старался подстроиться под поступь коллеги. В груди у него как будто камень застрял, затрудняя дыхание.

— Знаешь, я попробовал поставить себя на место присяжных, когда слушал ее.

— И надеешься, что они также поверят?

— Я не усомнился ни в едином ее слове.

— Плохо, когда тебе не верят, но еще хуже, когда тебя опровергают.

— Она знает все наизусть. Говорит не очень бойко, но не дрожит от страха.

Паскью остановился, чтобы глотнуть воздух. Остальные тоже остановились. Он ответил:

— Это мой тебе подарок, Джордж.

Стюарт пожал ему руку и застенчиво улыбнулся. Но стоило Паскью сообщить ему, что дело теперь будет вести Джордж Роксборо, как Стюарт тотчас же забыл о Паскью, будто его вообще больше не существовало, и все внимание переключил на Джорджа.

— Вы уже виделись? С моей мамой? — Отрывистые предложения делали его речь почтительной, словно он был готов к тому, что его прервут.

Роксборо улыбался ему понимающе и подбадривающе. Пока Паскью сидел чуть поодаль, он слушал то и дело прерывающийся, но вполне правдоподобный рассказ Стюарта сочувственно и благосклонно, как слушают присяжные.

...Выйдя наружу, Паскью забрался в машину Роксборо и открыл окно, чтобы рубашка, обдуваемая ветром, быстрее просохла. Время близилось к ленчу, они отыскали паб недалеко от реки и расположились с пивом в тени зубчатого навеса-гриба.

— Что им сказать, когда ты вернешься? — спросил Роксборо.

— Скажи, что через неделю или через две, как тебе больше нравится. Я буду звонить время от времени.

— Они называют это очередным отпуском.

— Да? Неплохо.

— Но объясняют его депрессией или запоем. — Роксборо глотнул пива. — Могу им сказать, что запой здесь ни при чем.

— Скажи, что хочешь, — ответил Паскью и добавил: — Я не собирался тебя обидеть, Джордж. — Он пожал плечами. — Мне нужно на какое-то время отойти от дел. Не могу сказать почему.

— А что с тобой случилось там, в каталажке?

— Я вспотел. Стал задыхаться. Руки дрожали. — Такие приступы уже не раз случались с Паскью, но Роксборо этого не знал и мог подумать, его коллега просто нуждается в отдыхе. Это даже к лучшему. — Временами я очень плохо себя чувствую. — Он говорил вполне искренне. — С тех пор, как от меня ушла Карен, я... — Он запнулся и пожал плечами. — Мне стало трудно ходить по тюрьмам.

— Именно по тюрьмам?

— Пожалуй, да. А больше я нигде и не бываю.

Паскью понимал, что это не связано непосредственно с уходом Карен; и хотя с тех пор, как она покинула его, чувство это обострилось, первопричина все-таки была другая. Но ему только на руку, если Роксборо объяснит это уходом жены.

— Звонил Роб Томас. Сказал, что ты хочешь бросить Пауля Артура Мэнарда на съедение волкам. — Полли Мэнард — тот самый торговец наркотиками, пойманный с поличным, когда сбывал крэк темным личностям в трущобах.

— Все было наоборот. Я предложил ему сделку. Немного поработать на пару имен.

— И что Роб должен для тебя сделать? — Роксборо допил пиво и задумчиво смотрел в стакан. Хлопья пены постепенно оседали на дно. — Карен не вернется к тебе, даже если ты ее отыщешь. Ведь прошли годы.

Паскью снова пожал плечами, оставив его при своих заблуждениях.

— Что сказать Полли? — спросил Роксборо.

— Разозли его. Скажи, что его подставили.

— А его действительно подставили?

— Наверняка когда-нибудь подставили. Как и каждого из нас — разве нет?

Летний зной сопутствовал ему до самого побережья. Паскью отправился туда на «сааб-автоматик», не имеющий себе равных в мире, если на дороге нет заторов. Он выехал из города перед заходом солнца и прибыл в Лонгрок около десяти. Голубое море искрилось на солнце, приобретая бирюзовый оттенок там, где омывало скалу, отлого спускавшуюся к воде. Он поставил автомобиль на стоянке, принадлежащей «Паллингзу», и направился к входу в отель без всяких дурных предчувствий; утреннее солнце чуть припекало спину. Но увиденное там заставило его громко вскрикнуть.

«Пежо» голубого цвета как раз тронулся с места на стоянке поближе к отелю. За рулем сидела Софи Ланнер. Она огляделась, потом резко крутанула руль и поехала вниз по Дьюэр-стрит, в направлении лодочной станции.

Паскью еще бежал какое-то время за ней, подняв руку, как полицейский. На него оглядывались, автомобиль, едущий навстречу, резко затормозил, но он махнул рукой водителю, чтобы двигался дальше. «Пежо» въехал на холм в том месте, где дамба заканчивалась, и, добравшись до самой вершины, скрылась за гребнем. Он бросился было к своей машине, но понял, что уже поздно. А немного поостыв, подумал, что это вовсе не Софи, а что он просто стал жертвой самообмана. Вспоминая о прошлом, он вызвал к жизни призрака. Женщина, сидевшая в машине, лишь была похожа на Софи Ланнер, точнее на ту Софи, чей образ сохранился у него в памяти.