Равнодушные - Константин Станюкович

Одна небольшая, хорошо написанная картина, представлявшая собой молодую, красивую женщину и молодого мужчину, сидящих на террасе, видимо чужих друг другу и скучающих, обратила особенное внимание Инны Николаевны. Она спросила своего спутника, как называется эта картина.

— «Супруги»! — отвечал Никодимцев, заглянув в каталог.

— Я так и думала!.. Взгляните, как обоим им скучно, а они все-таки сидят вдвоем… Зачем?

И Никодимцев заметил, как омрачилось лицо молодой женщины и какое грустное выражение было в ее глазах.

— Зачем? — повторила она. — Как вы думаете, Григорий Александрович? А впрочем, что ж я вас спрашиваю? Вы, вероятно, не могли бы быть в положении этого мужа… У вас ведь взгляд на брак другой… Я помню, что вы говорили…

— Но одинаково можно спросить: зачем и она сидит? — взволнованно сказал Никодимцев.

— Уйти? Как это легко говорится и пишется в романах. А может быть, ей нельзя уйти.

— Почему?

— А потому, что некуда уйти… Быть может, отец и мать этой итальянки обвинили бы дочь, что она ушла из такой виллы… И они правы, с своей буржуазной точки зрения.

— Но разве…

— Знаю, что вы хотите сказать! — перебила Инна Николаевна. — Вы хотите сказать, что лучше идти в продавщицы, чем жить с нелюбимым человеком… Не правда ли?

— Правда.

— А может быть, она уж так испорчена жизнью…

— Не может этого быть! — в свою очередь порывисто перебил Никодимцев. — Вы клевещете на эту женщину… Посмотрите: какие у нее глаза…

Инна Николаевна горько усмехнулась. Между бровями появилась морщинка.

— А посмотрите, какой у ней бесхарактерный рот… какая ленивая поза!.. Она, наверное, безвольная женщина, готовая от скуки не быть особенно разборчивой в погоне за впечатлениями… А эта терраса с вьющимся виноградом и морем под ногами так хороша! Быть может, эта женщина ни на что не способна, изверилась в себя и так привыкла к удобствам и блеску жизни, что никуда не уйдет и все более и более будет вязнуть в болоте… И, пожалуй, уйти ей — значит совсем погибнуть… Кто знает? А может быть, у нее есть дети, которые мешают уйти, если муж не отдаст детей… И все это вместе… И мало ли что может быть! Это канва, по которой можно вышивать какие угодно— узоры…

Никодимцев слушал, затаив дыхание.

— И знаете ли, какой я вопрос себе задаю, глядя на эту картину? — продолжала она возбужденным прерывистым шепотом.

— Какой?

— Зачем эта женщина вышла замуж за человека, с которым, вероятно, стала скучать тотчас же после замужества… Да, верно, и невестой скучала…

— Вы думаете? — почему-то радостно спросил Никодимцев.

— Уверена… По крайней мере так должно быть, судя по лицам этих супругов… У нее все-таки неглупое и не пошлое лицо… Есть что-то в нем такое, напоминающее об образе божием… Она, быть может, и смутно, но задумывается иногда не об одних только шляпках… А он? Что за красивое и в то же время пошло-самодовольное и грубое лицо… Я не выношу таких лиц!

«И, однако, вчера только такие и были!» — невольно вспомнилось Никодимцеву.

— Так почему же, по вашему мнению, она вышла за такого человека замуж?

— А как выходят часто замуж! Немножко иллюзии, немножко жалости к влюбленному человеку, немножко желания быть дамой и много… много легкомыслия. И вдобавок полное непонимание изнанки брака… Однако… мы зафилософствовались… Если у каждой картины мы так долго будем болтать, то не скоро осмотрим выставку…

Они пошли дальше…

— Вы не устали ли? — заботливо спросил Никодимцев после того, как были осмотрены все нижние залы.

— Ужасно!

— Так что ж вы не сказали? Присядемте скорее…

— Но я боюсь вас задержать… И то я вас задержала, а вам, верно, нужно на службу… Вы, говорят, образцовый служака…

— Да, говорят… Но… Вот диван свободный… Садитесь, Инна Николаевна.

Они сели.

— Так какое «но»? — спросила Инна Николаевна.

— Мне хоть и надо на службу, а я сегодня не поеду.

— И не будете раскаиваться потом?

— Я раскаивался бы, если б не был сегодня на выставке…

— И вы мастер говорить любезности, Григорий Александрович?.. Это нехорошо. Я в самом деле возгоржусь и подумаю, что вам со мною не скучно болтать.

— Я очень редко лгу, Инна Николаевна! — серьезно промолвил Никодимцев.

Несколько минут оба молчали. Инна Николаевна с любопытством взглядывала на Никодимцева и не раз перехватывала его восторженные взгляды.

— Я отдохнула. Идемте! — наконец сказала она.

Они осматривали залы верхнего этажа и, останавливаясь у картин, обменивались впечатлениями. Инна Николаевна не раз удивляла Никодимцева своими тонкими замечаниями, и он снова подумал, как такая умная женщина могла принимать таких молодых людей, каких он видел у нее.

И он спросил:

— А вы вчера так и не поехали на тройке?

— Нет! — слегка краснея, отвечала молодая женщина. — Надоели эти компании… И публика, которую вы вчера видели, не особенно интересна… Это все товарищи мужа. Но, знаете ли, нельзя быть очень разборчивой в знакомствах… Иначе останешься совсем без людей! — словно бы оправдывалась молодая женщина. — А вы, говорят, совсем отшельником живете?

— Почти.

— И не скучаете?

— Не скучал.

— А теперь?

— Иногда чувствую свое одиночество…

— Так, значит, я ошибаюсь, считая вас счастливым человеком?

— Счастливых людей вообще мало, Инна Николаевна!

— Быть может, вы очень требовательны… Все или ничего?

— Пожалуй, что так. А вернее, что я проглядел жизнь…

— Лучше проглядеть, чем испортить и себе и другим! — раздумчиво проговорила Инна Николаевна.

Было около пяти, когда они уходили с выставки.

— Спасибо вам, Григорий Александрович! — горячо проговорила Инна Николаевна.

— За что? — смущенно спросил Никодимцев.

— А за то, что я видела выставку… Прежде я бывала на выставках и не видала их. Вы научили меня смотреть картины.

Сияющий от радости, Никодимцев проговорил, подавая Инне Николаевне ротонду:

— Благодарить должен я, а не вы, Инна Николаевна… Я обрел понимающего товарища.

Они вышли на подъезд. Никодимцев кликнул извозчика.

— Надеюсь, до свидания и до скорого? — сказала молодая женщина, протягивая ему руку.

— Если позволите…

— Охотно позволю! — просто и без всякого кокетства говорила Инна Николаевна. — И когда соскучитесь в своем одиночестве и захотите поболтать — приезжайте. Около восьми вечера вы застанете меня всегда дома… Быть может, и завтра увидимся… На «вторнике» у папы?

Никодимцев сказал, что непременно будет. Он усадил Инну Николаевну в сани и еще раз низко поклонился.

Ехал он в департамент, чувствуя себя счастливым при мысли, что Инна Николаевна отнеслась к нему дружелюбно и что он завтра ее увидит.

И солидный департаментский курьер и солидный вице-директор были несколько удивлены, когда увидали обыкновенно сдержанного и серьезного директора оживленным, веселым и словно бы помолодевшим, и решили, что его превосходительство получил новое блестящее назначение.

— А министр требовал лесную записку, Григорий Александрович! — доложил вице-директор.

— Требовал? И что же? Согласился с моим заключением?

— Просил вас завтра быть у него и записку оставил у себя.

— Верно, дополнительные сведения нужны, — с едва заметной улыбкой заметил Никодимцев и стал слушать неоконченный доклад вице-директора несколько рассеянно.

На следующий вечер Никодимцев был на «фиксе» у Козельских, и снова Инна Николаевна играла в винт и за ужином Никодимцев сидел около нее и оживленно беседовал. А через несколько дней поехал к ней вечером, просидел с ней вдвоем до первого часа и, вернулся совсем очарованный ею и еще более убежденный, что она глубоко несчастный человек. Хотя она ни единым словом не обмолвилась об этом, но это чувствовалось, и аллегорический разговор на выставке многое уяснял.

С этого вечера Никодимцев влюблялся все больше и больше. Это была его первая любовь, и он отдался весь ее власти, хорошо сознавая, что любовь его безнадежна, и даже в мечтах не осмеливался надеяться на взаимность. Он любил, любил со всей силой поздней страсти и, разумеется, идеализировал любимое существо, представляя себе его далеко не тем, чем оно было в действительности.

И Никодимцев, доселе живший схимником, стал выезжать, ища встречи с Инной Николаевной. Раз в неделю он бывал у нее и посещал театры и концерты, если только надеялся ее встретить.

Он держал себя с рыцарской корректностью, тщательно скрывая под видом исключительно дружеского расположения свою любовь, но для Инны Николаевны она, разумеется, не была секретом. Она чувствовала эту любовь, почтительно-сдержанную, благоговейную, и ее грело это чувство, грело и словно бы возвышало ее в собственных глазах, которые привыкли видеть раньше совсем иную любовь. В то же время молодая женщина сознавала себя словно бы виноватой, понимая, что он любит ее не такую, какая она есть и которую он не знает, а другую, выдуманную и взлелеянную его чувством. Она перехватывала порой жгучие взгляды Никодимцева, видела, как он бледнел от ревности, и удивлялась упорству его молчаливой, застенчивой привязанности.