Вельяминовы. За горизонт. Книга 4 - Нелли Шульман

что так случится…  – камеры и жучки замаскировали, однако Инге примерно представлял себе их расположение. Обследовать квартиру более пристально он не мог, не желая вызывать подозрений у комитетчиков. Иногда он даже забывал о технических средствах, как их называла тетя Марта:

– Как в тот раз, когда мне снилась Сабина, – вздохнул он, – и я потом…  – Инге затянулся сигаретой:

– Ладно, они знают, что я женат. Было бы более странно, если бы я таким не занимался в разлуке с женой…  – в узком пенале спаленки всегда царил сумрак, но Инге не сомневался, что в СССР давно разработали чувствительную оптику:

– Настолько чувствительную, что они могли бы прочитать всю тетрадку, дай я им такую возможность…  – Инге не собирался рисковать. Тетрадка удачным образом оказалась под столом, камеры не могли ее заснять. Русские не могли сделать фотографии и сейчас. Инге держал тетрадь вне поля обзора линз фотоаппаратов или кинокамер:

– Я словно Уинстон Смит у Оруэлла, – невесело подумал Инге, – он прятался от телекрана, но мой телевизор всего лишь телевизор…  – в углу комнаты стоял аппарат советского производства, – Большой Брат следит за мной другими путями…  – вечером, после доклада на симпозиуме, он позвонил свояку. Генрик той неделей предупредил Инге, что переезжает, по его выражению, в закрытый санаторий:

– Мне надо отдохнуть, – небрежно сказал Тупица, – зимой меня ждет много выступлений. Я репетирую новую программу, а в гостинице шумно…  – Инге хотел поинтересоваться, в какой компании проводит время свояк, но прикусил язык:

– Во-первых, телефоны прослушиваются, а во-вторых, он взрослый человек, это не мое дело. Но он любит Адель, он не соблазнится комитетской подстилкой…  – так Инге думал о мадемуазель Фейгельман, явной подсадной утке:

– Дело шито белыми нитками, как сказала бы тетя Марта, – он внимательно просматривал тетрадь, – девица спела еврейскую колыбельную, ее обрядили в знакомое Тупице платье и снабдили именем его матери…  – Инге не сомневался, что фальшивую Дору на самом деле зовут по-другому:

– Комитет ее и сюда притащит…  – он покусал карандаш, – не зря здесь появился товарищ Журавлев…  – Инге узнал так называемого начальника административного отдела Академии Наук. В Лондоне тетя Марта предупредила его, что агент давно законсервирован. Инге запретили намекать Журавлеву на его бывшее сотрудничество с британской разведкой:

– Иначе он сразу побежит в Комитет, – заметила тетя Марта, – после пропажи Маши у нас не осталось рычагов влияния…  – Инге предполагал, что советские физики, прилетевшие из Москвы, отлично знают, кто такой Журавлев:

– Я по глазам Сахарова все вижу…  – Инге близко сошелся со старшим коллегой, – однако он не заговорит о таких вещах вслух…  – Инге передал Сахарову свой адрес в Кембридже:

– Пока у меня идет проект в Институте Вейцмана, – предупредил он, – но я всегда останусь кембриджским ученым…  – доктор Эйриксен усмехнулся, – кафедра пересылает мне письма. Если вам что-то понадобится, не стесняйтесь, связывайтесь со мной…  – убирая записку в портмоне, Сахаров хмуро заметил:

– Скорее всего, понадобится, но как вы понимаете, нашу корреспонденцию…  – он указал глазами на потолок столовой Академгородка. За обедами Инге и Сахаров садились вместе, стараясь выбрать уединенный столик. Доктор Эйриксен помахал вилкой:

– Всегда можно найти дипломатов, журналистов, гастролеров, вроде моего свояка. Я понимаю, что не все можно доверить почте…  – Сахаров ничего не знал о судьбе доктора Кроу. Инге все больше и больше склонялся к тому, что ни дяди Джона, ни тети нет в живых:

– Но если бы я не был так в этом уверен, я бы подумал, что эти вычисления сделала именно тетя…  – неизвестный юный советский физик, как он подписался, управлялся с уравнениями в манере самого Инге:

– А я работаю с математическим аппаратом в манере тети, – он задумался, – но это может быть совпадением…  – на каждой странице тетрадки он натыкался на знакомый ему стиль вычислений:

– В математике нужна смелость, – вспомнил он тихий, твердый голос, – не бойся чисел, Инге. Они не враги тебе, они друзья. Математик всегда хозяин положения в уравнении или задаче. Многие ученые опасаются совершить прыжок в неизведанное, достичь неожиданного вывода. Они считают, что неспособны доказать интуитивные догадки…  – хрупкие пальцы с пятнами химического карандаша порхали над страницей школьной тетрадки в клеточку. За окошком хижины шуршал прибой на озере Мьесен. В белесом небе зажигались первые звезды. Рыжеволосый мальчик пошевелил губами:

– Тетя, как это, интуитивно…  – он произнес слово почти по складам. Тонкие губы улыбнулись:

– Как ты чувствуешь. Посмотри на уравнение, – она быстро написала х+3 = 2х, – чему равно х…  – Инге удивленно ответил:

– Трем. Это и дураку понятно, тетя…  – она улыбнулась еще шире:

– Для окончательных дураков мы напишем доказательство. То есть напишешь ты, Инге Эйриксен…  – Инге закрыл глаза:

– Мне тогда было семь лет. Всем, чего я достиг, я обязан только ей. У Ника похожая смелость в вычислениях, это он взял от матери…  – его беспокоили странные, мелкие ошибки в уравнениях, которыми пользовался неизвестный автор для определения минимального числа Серпинского:

– На окончательные выводы они не влияют…  – Инге почесал голову, – в любом случае, автор пока не обошел мой результат прошлого года, а только предложил новые пути поиска, но ошибки не случайность. Он очень аккуратен, как и тетя…  – Инге подумал о переписке тети с покойным доктором Майорана:

– Они шифровали личные заметки изящными уравнениями…  – Инге взялся за карандаш. Ему потребовалось полчаса работы. Шифр оказался непростым:

– Сама тетрадка тоже на уровне студента, и даже не первокурсника…  – он изумленно смотрел на ровные строчки на листе:

– Дорогой доктор Эйриксен, – автор зашифровал послание на английском языке, – меня зовут Марта Журавлева, мне одиннадцать лет. Я живу на Волге, в Куйбышеве. Мои родители, физики, погибли в ходе научного эксперимента. Я тоже хочу стать ученым. Я знаю, что вы не сможете мне ответить, но я читала вашу статью о числах Серпинского и хочу предложить свой вклад в решение проблемы…  – аккуратно спрятав тетрадку в портфель, Инге потянулся за сигаретами:

– Марта Журавлева, одиннадцати лет. Это не может быть совпадением. Но у Журавлева ничего не спросить, ей тоже не написать, она не оставила адреса…  – Инге щелкнул зажигалкой: «Это наша Марта, сомнений нет»

Прозрачный Beefeater полился в граненый стакан. Кто-то заорал, перекрикивая музыку:

– Тоника больше не осталось, пьем джин с боржомом! Но томатный сок еще есть, сделаем Кровавую Мэри…  – в лимонах и в оливках для мартини в Академгородке недостатка не было. Вместо вустерского соуса предприимчивая научная молодежь приспособила грузинский ткемали. На разоренном столе громоздились тарелки недоеденных салатов, валялись косточки и колбасные шкурки. В сизоватом дыме сигарет, плавающем под потолком столовой, надрывался залихватский голос с американским акцентом:

– Come on let’s twist again,

Like we did last summer!

Yeaaah, let’s twist again,

Like we did last year!

По серой плитке стучали каблуки, в открытое окно врывался зябкий ветерок. К ночи тучи развеялись, над крышами институтов и общежитий поднялась яркая луна. По полу разлетелись пробки из-под шампанского, в стальных вазочках таяло мороженое. На картонной подставке возвышались остатки бисквитного торта. На кусках виднелись буквы, сохранившиеся из искусной надписи кремом: «В честь закрытия первого международного симпозиума по физике ядра. Новосибирск, октябрь 1961».

Стены украсили рукописными плакатами на русском и английском языках:

– Эйнштейн, Ферми, Тамм. Кто следующий? – в конце добавили: «Эйриксен». Завидев надпись, Инге добродушно отмахнулся:

– Я не стремлюсь к премиям. Нобелевку надо вручать создателям магнитной кассеты…  – по слухам, через два года Philips и «К и К» представляли новинку на европейском рынке:

– Миллионы подростков теперь не зависят от транзисторов, – заметил Инге, – такие вещи для них важнее физики атомного ядра…  – рядом