Евгения Гранде - Оноре Бальзак

— Лошади и коляска бесполезны, — отвечал Гранде, глядя на Шарля, который стоял молча, с остановившимися глазами. — Да, бедный мальчик, ты догадываешься. Он умер. Но это еще ничего. Дело серьезнее, — он застрелился…

— Отец?

— Да. Но и это ничего. Газеты толкуют об этом, как будто они имеют на то право. На вот, прочти.

Гранде, взявший газету у Крюшо, развернул роковую статью перед глазами Шарля. В эту минуту бедный молодой человек, еще ребенок, еще в том возрасте, когда чувства проявляются непосредственно, залился слезами.

«Ну, обошлось! — подумал Гранде. — Глаза его меня пугали. Он плачет — он спасен».

— Это еще ничего, мой бедный мальчик, — сказал Гранде, не зная, слушает ли его Шарль, — это ничего, ты утешишься, но…

— Никогда! Никогда! Отец! Отец!

— Он тебя разорил, ты остался ни с чем.

— Что мне до этого! Где мой отец… Отец!

Плач и рыдания звучали в этих стенах с ужасающей силой и отдавались эхом. Три женщины, охваченные жалостью, плакали: слезы так же заразительны, как и смех. Шарль, не слушая дяди, выбежал во двор, разыскал лестницу, поднялся в свою комнату и упал поперек кровати, зарывшись лицом в одеяла, чтобы поплакать вволю подальше от родных.

— Надо дать вылиться первому ливню, — сказал Гранде, возвращаясь в зал, где Евгения с матерью быстро заняли свои места и, вытерев глаза, работали дрожащими руками. — Но этот молодчик никуда не годится: он больше занят покойниками, чем деньгами.

Евгения вздрогнула, услышав, что отец так говорит о самом святом страдании. С этой минуты она стала судить своего отца. Рыдания Шарля, хотя и приглушенные, раздавались в этом гулком доме, и глухие стоны, которые, казалось, шли из-под земли, постепенно ослабевая, стихли только к вечеру.

— Бедный юноша! — сказала г-жа Гранде.

Роковое восклицание! Старик Гранде посмотрел на жену, на Евгению, на сахарницу; он вспомнил необыкновенный завтрак, приготовленный для несчастного родственника, и стал посреди зала.

— Вот что! Надеюсь, — сказал он с обычным своим спокойствием, — вы прекратите это мотовство, госпожа Гранде. Я не на то даю вам деньги, чтобы пичкать сахаром этого щеголя.

— Маменька здесь ни при чем, — сказала Евгения, — это все я…

— Уж не по случаю ли совершеннолетия, — прервал дочь Гранде, — ты собралась мне перечить? Подумай, Евгения…

— Папенька, разве можно, чтобы сын вашего брата, приехав к вам, нуждался в…

— Та-та-та-та! — ответил бочар четырьмя тонами хроматической гаммы. — То сын брата, то племянник! Этот Шарль для нас ничто, у него ни гроша, отец его банкрот, и когда этот франт наплачется досыта, он отсюда уберется вон: не желаю, чтоб он мне дом мутил.

— Папенька, а что такое банкрот? — спросила Евгения.

— Оказаться банкротом, — отвечал отец, — это значит совершить самое позорное из всех деяний, какие могут опозорить человека.

— Это, должно быть, большой грех, — сказала г-жа Гранде, — и брат ваш, пожалуй, будет осужден на вечные муки.

— Ну, завела канитель! — сказал старик, пожимая плечами. — Банкротство, Евгения, — продолжал он, — это кража, которой закон, к сожалению, мирволит. Люди доверили свое имущество Гильому Гранде, полагаясь на его доброе имя и честность, а он, взявши все, разорил их, и теперь они слезы кулаками утирают. Разбойник с большой дороги — и тот лучше несостоятельного должника: грабитель на вас нападает, вы можете защищаться, он хоть рискует головой, а этот… Короче говоря, Шарль опозорен.

Эти слова отозвались в сердце бедной девушки и пали на него всей своей тяжестью. Чистая душой, как чист и нежен цветок, родившийся в лесной глуши, она не знала ни правил света, ни его обманчивых рассуждений, ни его софизмов; она доверчиво приняла жестокое объяснение, какое дал ей отец относительно банкротства, намеренно умолчав о разнице между банкротством неумышленным и злостным.

— Значит, вы, папенька, не могли отвратить эту беду?

— Брат со мной не посоветовался. К тому же у него долгов на четыре миллиона.

— А что такое миллион, папенька? Сколько это денег? — спросила Евгения с простодушием ребенка, который уверен, что немедленно получит желаемое.

— Миллион? — сказал Гранде. — Да это миллион монет по двадцать су. — Нужно пять монет по двадцать су, чтобы получить пять франков, а двести тысяч таких монет составят миллион.

— Боже мой, боже мой! — воскликнула Евгения. — Как же это у дяденьки могло быть у одного целых четыре миллиона? Есть ли еще кто-нибудь во Франции, у кого может быть столько миллионов?

Старик Гранде поглаживал подбородок, улыбался, и, казалось, шишка на его носу расплывалась.

— Но что же будет с братцем Шарлем?

— Он отправится в Ост-Индию и там, согласно воле отца, постарается составить себе состояние.

— А есть ли у него деньги на дорогу?

— Я оплачу его путешествия… до… ну, до Нанта.

Евгения бросилась отцу на шею.

— Ах, папенька, какой вы добрый!

Она с такой нежностью целовала отца, что заставила Гранде почти устыдиться, в нем чуть-чуть зашевелилась совесть.

— Много нужно времени, чтобы накопить миллион? — спросила Евгения.

— Еще бы! — сказал бочар. — Ты знаешь, что такое наполеондор? Так вот, их нужно пятьдесят тысяч, чтобы получился миллион.

— Маменька, мы закажем для него напутственный молебен.

— Я тоже думала.

— Так и есть! Вам бы только тратить деньги! — вскричал отец. — Вы что думаете — у меня сотни тысяч?

В эту минуту в мансарде раздался глухой стон, еще более скорбный, чем прежде; Евгения и ее мать похолодели от ужаса.

— Нанета, подымись наверх и посмотри, не покончил ли он с собой, — сказал Гранде. — Ну вот, — продолжал он, оборачиваясь к жене и дочери, побледневшим от его слов, — бросьте глупости вы обе! Я ухожу! Надо обломать наших голландцев, они уезжают сегодня. Потом зайду к Крюшо поговорить обо всем этом.

Он ушел. Когда Гранде затворил за собой дверь, Евгения и мать облегченно вздохнули. До этого утра дочь никогда не чувствовала себя принужденно в присутствии отца, но за эти несколько часов ее мысли и чувства менялись с каждой минутой.

— Маменька, сколько луидоров получают за бочку вина?

— Отец продает вино от ста до полутораста франков за бочку; иногда берет по двести, как я слышала.

— Если он выделывает по тысяче четыреста бочек вина…

— Право, дитя мое, я не знаю, сколько это выходит: отец никогда не рассказывает мне о своих делах.

— Да ведь тогда папенька, наверно, богат.

— Может быть. А только господин Крюшо мне говорил, что два года назад он купил Фруафон. Должно быть, он теперь стеснен в средствах.

Евгения ничего не могла понять в размерах состояния отца и остановилась в своих подсчетах.

— Он меня вовсе не заметил, красавчик, — сказала Нанета возвратившись. — Лежит на постели, как теленок, и плачет навзрыд. Жалко смотреть на него! До чего же горюет бедненький молодчик!

— Пойдемте же скорее утешить его, маменька. А если постучатся, мы сейчас же спустимся.

Госпожа Гранде не в силах была воспротивиться гармоническим звукам голоса дочери. Евгения была возвышенно прекрасна: в ней проснулась женщина. У обеих сильно бились сердца, когда они поднимались к комнате Шарля. Дверь была отворена настежь. Юноша ничего не видел и не слышал. Заливаясь слезами, он что-то приговаривал и жалостно стонал.

— Как он любит отца! — тихо сказала Евгения.

Невозможно было в самом звуке ее голоса не распознать надежд сердца, неведомо для себя охваченного страстью. И г-жа Гранде бросила на дочь свой взгляд, исполненный материнской любви; затем, едва слышно, шепнула ей на ухо:

— Берегись, ты можешь полюбить его.

— Его любить! — отозвалась Евгения. — О, если бы ты только знала, что сказал отец!

Шарль обернулся, увидел тетку и кузину.

— Я лишился отца. Бедный мой, зачем он не захотел доверить мне тайну своего несчастья! Мы стали бы вместе работать, чтобы все поправить! Боже мой! Отец! Дорогой мой! Я так был уверен, что мы скоро увидимся, что даже, кажется, холодно обнял его на прощанье…

Рыдания не дали ему говорить.

— Мы будем горячо за него молиться, — сказала г-жа Гранде. — Предайтесь воле божией.

— Братец, — сказала Евгения, — будьте мужественны! Утрата ваша непоправима, так подумайте же теперь о спасении своей чести…

С верным инстинктом, с душевной тонкостью женщины, влагающей разум в каждое дело, даже в дело утешения, Евгения хотела усыпить страдания кузена, заняв его самим собой.

— Моей чести?! — вскричал юноша, резким движением руки откидывая волосы. И он сел на кровати, скрестив руки.

— Ах, в самом деле! Дядя говорил, что отец обанкротился.

Он испустил душераздирающий крик и закрыл лицо руками.

— Оставьте меня, кузина, оставьте меня! Боже мой! Боже мой! Прости отца, он, должно быть, ужасно страдал!