Княжич - Олег Гончаров

Приятные мурашки пробегали по телу, когда она входила ко мне. Когда садилась рядом. Когда трогала своими мягкими пальчиками мой лоб.

Я не знал, что со мной происходит. Почему эта девчонка вызывает во мне такую бурю чувств?

20 июля 942 г.

Наконец-то три долгих нудных дня прошли. Боль ушла вслед за временем, проведенным в Микулиной бане. Утром дня четвертого Берисава распеленала меня, накормила вареным кабаньим мясом, велела надеть большую чистую рубаху и беленые[43] порты и, поддерживая под руку, вывела на свет Даждьбожий. Голова шла кругом. Ноги в коленках тряслись.

— Это от слабости, — сказала Берисава и усадила меня на большое дубовое бревно, прилаженное к стене бани. — Посиди тут пока, — сказала она. — Если тошнить начнет, Любаву зови.

— Хорошо, — ответил я. — Ты за меня не бойся.

— Я и не боюсь. Знаю, что ты мужичок крепкий. Мне на поле надо. Закружилась я с тобой, а жито сыпаться стало. Перестояло. Жатва в разгаре, а Микула один не справляется.

— А Любава где?

— В доме она. Скоро гости будут. Она снедь готовит.

— Отец приедет? — обрадовался я.

— Может, и князь пожалует. — Она почему-то грустно вздохнула. — Ты дыши. Тебе сейчас с силами собираться надо. С Даждьбожьей помощью к вечеру совсем здоровым будешь. Ну, да ладно. Пошла я.

Солнышко ласково пригревало уставшее от долгого лежания тело.

С того момента, как я вышел из беспамятства, постоянная боль в голове не давала мне покоя. И сейчас я радовался ее отсутствию. Радовался утру. Радовался жизни. Я чувствовал себя здоровым. Вот только слабость… так Берисава обещала, что это скоро пройдет.

И лишь смутное ощущение тревоги омрачало день выздоровления.

Сколько раз за эти дни я вспоминал тот бой у Припяти! Вспоминал отца, друзей и того огромного варяга, который едва не лишил меня жизни.

Как я вновь очутился на Древлянской земле? Как попал на подворье Микулы? Где дружина? Что стало со Славдей, Гридей и остальными? Почему я здесь, а не рядом с родителями в Коростене? Вопросы… вопросы…

— Здрав буде, княжич.

Погруженный в свои невеселые мысли, я не заметил, как появилась Любава. Она стояла у входа в дом с большой плетеной корзиной в руках, смотрела на меня и улыбалась.

— А? Что?

— Спрашиваю, как боль твоя, княжич? Ушла ли? — Она поставила корзину на землю, подошла ко мне и села рядом. — Ну? Что молчишь?

— Вроде прошло все, — почему-то смутился я.

— Вроде или прошла? — Любава внимательно посмотрела на меня.

— Прошла, — улыбнулся я.

— Вот и славно, — кивнула она, совсем как Микула.

Посидели. Помолчали.

— Слушай, — не выдержал я, — а что матушка твоя все время бормотала мне на ухо? Ну, когда я в беспамятстве…

— А… так это заговор старый. Говорят, еще от пращуров дошедший. Я его тоже знаю. Слушай. — Она закрыла глаза и прошептала: — Боля ты, боля, Марена Кощевна, покине мя ныне, а приходи надысь. Сильный заговор. Меня как мать научила, так я часто свои болячки заговариваю. Помогает.

— Боля ты, боля… — повторил я, запоминая. — Марена Кощевна… покине мя ныне, а приходи надысь. Правильно?

— Да. Только ты сначала должен ту боль почуять. А потом гнать.

— Понятно. А как я оказался-то здесь? — наконец-то я задал вопрос, который мучил меня в последние дни.

— Так ведь старик-знахарь тебя привез.

— Белорев?

— Кажется, так его звали.

— Один он был?

— Да. Один. Мы как раз ужинать сели. Слышим, Гавча — это собака наша — ну прям разрывается. Матушка всполошилась. Думала, что чужой кто. А это он оказался. Тебя привез. Ты совсем мертвый был. В бане тебя положили. А потом он с моими о чем-то долго шептался. Меня-то спровадили, точно маленькую. Я и не слышала ничего. А потом он снова на коня вскочил и ускакал. Даже не поужинал с нами. А мы с матушкой тебя выхаживать стали. Она же у меня по округе ведьмой слывет. И не таких тяжелых на ноги подымала. Вот прошлой зимой дядьку Сапуна медведь поломал, так думали — все. Мы его, почитай, месяц выхаживали. Ничего. Живехонек. Я же тоже ведьма.

— Да ладно… — усмехнулся я.

— Ну, не совсем еще настоящая, но матушка учит, — смутилась Любава. — Как помирать начнет, так мне все передаст. А пока я помогаю ей. Подле тебя-то кто ночами сидел? Моим-то еще и в поле работать. Жатва ведь. Почитай, с русальной недели дожди. А тут ты еще…

— Ну, прости…

— За что? Такая уж наша доля, — вздохнула она.

Ветер Стрибожич налетел нежданно. Пошумел соснами в ближнем бору. Прошелся пыльным облачком по двору. Холодком пробежался по моему телу. Застрял в подвязанных расшитой тесемкой русых Любавиных волосах. И затих.

Большая рыжая собака выскочила из-за угла дома, подбежала к нам и, настороженно окинув меня взглядом, ткнулась девчонке в колени.

— Ой, Гавча. — Любава ласково потрепала ее. — Видишь, — показала она мне на изорванное собачье

ухо. — Это ее волчище подрал. Отца загрызть хотел, так Гавча не дала. Хочешь, можешь погладить. Не бойся. Со мной она не тронет.

Я осторожно погладил Гавчу по большой голове. Она снова внимательно посмотрела на меня и лизнула ладонь. Щекотно.

— А что это у нее? — наткнулся я на холщовый мешочек, пришитый к ошейнику.

— Это матушка весточку прислала. — Девчонка достала из мешочка свернутый в окатыш кусок бересты.

Развернула его и принялась читать, смешно шевеля губами.

— Что там? — спросил я Любаву, пытаясь заглянуть ей через плечо.

Но та вдруг стала очень серьезной.

— Что? Что случилось? — спросил я ее.

— Беда, княжич, — ответила девчонка. — Гости в наш надел вступили незваные.

— Кто?

— Не знаю. Но матушка остеречься велит.

— Что делать будем?

— Пока ничего, — ответила Любава. — Может, мимо пройдут. На наше подворье дорога не дюже протоптана. Авось не заметят.

Тревожно на душе стало. Боязно. Но виду я не показал. Мужик все-таки. Не пристало свою тревогу на людях оказывать. Тем более перед девчонкой.

— Ты не бойся, — сказал я ей. — Я тебя в обиду не дам.

— Да… — усмехнулась Любава, — тебе сейчас только меня от обидчиков оборонять…

Она встала, подняла корзину и потащила ее в баню.

Она шла. Статная и насмешливая. А я почему-то вспомнил ее в тот день, когда пришел в себя…

И луч, пробивающий темень натопленной бани…

И капельки сверкающей в солнечном свете влаги на ее неприкрытом девчоночьем теле…

И от этого стало не по себе. И вдруг кольнуло где-то под сердцем.

Истомой.

— Тебе помочь? — спросил я.

— Сиди уж, помощник. Гавча, стереги его. Собака легла у моих ног, зевнула и, положив морду на лапы, прикрыла глаза.

— Любава, — позвал я.

— Чего тебе, княжич?

— Я, когда вырасту, женюсь на тебе. В бане что-то громыхнуло.

— Как есть дурак! — послышался оттуда голос девчонки. — Буробит незнамо что. Или снова головой помутился? Пока ты вырастешь, я уж старой буду. И потом, отец меня за Кузнецова сына на следующее лето отдать обещал. Так что выбрось глупости из головы.

— А он тебе что? Нравится?

— Кто?

— Так кузнецов сын.

— Хороший парень. Только уж черен больно. Говорит, что сажа ему под кожу въелась. Не отмывается. Так в темноте это в глаза не бросается, — и захихикала.

— Ты про него забудь, — упрямо сказал я. — С Микулой я поговорю. Пусть он тебя для меня побережет. А кузнецов сын себе кого еще подыщет. А ты б за меня пошла?

Из дверей прибанника показалась Любава. Она вытерла руки. Потом повесила утирку на бельевую веревку. Поправила поясок на сарафане. Пригладила растрепавшиеся волосы. Подошла. Смерила меня взглядом. Хитро так посмотрела.

— Ну, — сказала она собаке, — как тебе, Гавча, жених?

Собака приподняла изорванное ухо, точно прислушиваясь к чему-то, и, повернувшись на спину, подставила лохматое пузо. Чеши, мол.

Любава присела на корточки. Почесала собаку. Еще раз взглянула на меня. А потом сказала Гавче:

— Вот и мне кажется, что зеленый он больно. Еще небось и женилка не выросла.

И рассмеялась.

Кровь бросилась мне в лицо.

Болью застучала в висках.

Потемнело в глазах.

— Ну, чего ты? Чего? — услышал я голос Любавы. — Эка разошелся. Успокойся.

— Все уже, — ответил я. — Прошло.

— Не знала я, что ты такой, — положила она свою горячую ладошку мне на лоб.

— В порядке я, — убрал ее руку.

— Ну, как знаешь, — надула она губы и повернулась, чтоб уйти.

И тут Гавча вскочила на ноги и с лаем бросилась в лес.

— Выходит, не прошли мимо гости, — с тревогой сказала Любава.

И точно. Под громкий собачий лай на опушке показались всадники. Их было человек двадцать. Не поляне и не варяги. Русь разноплеменная. Уж больно пестро было их снаряжение. И плащи разные, и доспехи вразброд. Кто в кольчуге, кто в кожаной рубахе, а кто и вовсе в дерюге. И сбруя на конях разная. У кого-то ременная, а у кого и из простого вервья вязанная.