Охота - Анри Труайя

На следующий день я отправился с Даниэлем де Рошем на похороны. Вынос тела состоялся в Нейи — там жил покойный. Улицу Перроне охраняла полиция. Когда мы прибыли, здесь как раз только-только пришел в медленное движение траурный кортеж. Громадная гудящая толпа окружила катафалк, заваленный венками. Людская река потекла по Нейи к столице. Продвигались, шаг за шагом, выкрикивали политические анафемы, пели «Марсельезу»… В этом колышущемся потоке были одни мужчины — вот доказательство того, что все тут всерьез! Некоторые размахивали дубинками. Внезапно шествие взорвалось криками радости, кажется, не было ни единой глотки, которая не исторгла бы его: манифестанты перерезали поводья лошадей и сами впряглись в катафалк, желая довезти тело жертвы до места последнего упокоения своими силами. Какой-то оратор, заменив на сиденье возницу катафалка, разжигал толпу. Тяжелая повозка в траурном убранстве рывками двигалась к центру французской столицы.

— Как это хорошо! Как это прекрасно! — то и дело восклицал Даниэль. — Если так пойдет, и баррикады появятся!

Он был просто вне себя от возбуждения. Ничего ему не говоря, я про себя удивлялся склонности парижан доводить себя до крайностей. У нас жестокое убийство Пушкина не стало причиной никакого народного волнения: негодование, печаль, протест — все хранилось в душе. Что тут: страх перед жандармами или национальная предрасположенность к молчаливым страданиям?

Добравшись по Елисейским Полям почти до круглой площади, на самых уже подступах к ней распаленная долгим маршем процессия натолкнулась на полицию. Произошло несколько стычек. Со стороны полицейских прозвучали два предупредительных оклика — и манифестанты стали потихоньку расходиться. Однако самые перевозбужденные продолжали суетиться вокруг катафалка и выкрикивать проклятия убийце. Несколько человек — наугад — были схвачены. Я не мог подвергнуть себя риску быть арестованным как раз в то время, когда готовлюсь нанести Жоржу Дантесу роковой удар, моя миссия требовала осторожности, и, бросив Даниэля де Роша среди волнующейся толпы, я поторопился убраться оттуда. И очень вовремя: приятель мой явился в пансион только под утро — с фонарем под глазом, в изорванной одежде. Он провел ночь в участке, и его бы не отпустили даже после допроса, если бы не вмешался главный редактор его газеты. Но, тем не менее, Даниэль был само ликование:

— Готовится нечто великое!

В моем случае тоже готовилось нечто великое, но несопоставимое с тем, что имел в виду журналист. Он мечтал о революции, я — о священной жертве.

В следующую пятницу становящийся все более и более озабоченным Дантес рассказал мне о бурном заседании Сената. Во время общей дискуссии по поводу похорон Виктора Нуара барон со страстью и категоричностью размежевался с кое-какими, как он сказал, чересчур, на его взгляд, терпимыми по отношению к организаторам беспорядков, коллегами.

— Именно такие люди, как они, — хмурился Дантес, — подрывают основы Империи. И нельзя позволять этому проклятому отродью, этим пустым мечтателям и заядлым болтунам публично высказывать свои вредные мысли!

Я, как обычно, признал его правоту и, конечно же, поостерегся открыть, что и сам шел в траурном кортеже за катафалком убитого журналиста. Взяв сторону принца Бонапарта, который, по его мнению, стал на службу самой Справедливости, барон, сам того не понимая, вернул меня к моим собственным терзаниям.

Время шло. Я считал дни, оставшиеся до 29 января. По мере того, как приближалась назначенная для казни дата, все терял и терял ощущение повседневной реальности, и жизнь моя текла как в тумане, в грезе.

Народные волнения, вызванные убийством Виктора Нуара, мало-помалу улеглись. Чтобы насытить аппетит публики, склонной к ужасам, газеты снова переключились на одного из самых гнусных преступников нашего столетия — Троппмана, минувшим декабрем приговоренного к смерти за истребление целой семьи. Убийца кончил свою жизнь на гильотине 19 января в присутствии громадного скопления народа. Не было корреспондента, который не отметил бы ужаса, отразившегося на лице приговоренного, когда тот поднимался на эшафот. Я проглатывал эти кошмарные отчеты с жадностью, изумлявшей меня самого: неужели я все-таки бессознательно боялся такой же судьбы после принесения в жертву Жоржа Дантеса?

Забыл сказать, что незадолго до того мне пришлось испытать удивление и по другому поводу. Внезапно, минута в минуту в половине пятого, как положено, в мое логово вошла… мадемуазель Изабель де Корнюше с подносиком в руках. Вот это да! Наверное, пепельная барышня решила, что я достаточно наказан ее недельным отсутствием и заменой экономки на простую горничную… Как бы там ни было, пепельная барышня была теперь на вид совсем иной, чем прежде: никакой тебе застенчивости, никакого тебе участия — холодная, отдалившаяся, всем своим поведением подчеркивающая, что ее долг обслужить меня, подав чай с эльзасским пирогом, а очаровывать непокорного в ее намерения не входило и не входит… Мы стали просто наемными работниками барона, объединенными необходимостью выполнять свою работу в одном и том же доме. Я немножко загрустил по этому поводу: было так приятно купаться в атмосфере преданной и осторожной влюбленности. Характер вполне естественной, утешавшей меня в моем одиночестве близости, что сложилась между нами, позволял не тревожиться о будущем наших отношений. Изабель Корнюше, прямо скажем, олицетворяла собою именно тот тип и именно ту точно рассчитанную дозу женской привязанности, на какую я имел право согласиться, не изменяя Пушкину. Я взял поднос из рук Изабель и попытался все же втянуть ее в разговор, выбрав самый простой сюжет:

— Как холодно было нынче ночью!

— Да, месье, холодно, — спокойно ответила она.

— А господи барон показался мне усталым сегодня…

— Господин барон сильно устает от заседаний Сената. Господин барон вкладывает во все это слишком много сердца.

— О да! Например, дело Нуара-Бонапарта никак не перестанет волновать его!

— Придерживаюсь вашего мнения, сударь.

Решительно ее ничем не собьешь с тона!

— Интересно, что вы думаете по поводу казни Троппмана, мадемуазель? — попробовал я на время сменить тему.

— Ничего не думаю, месье. Преступник заплатил за содеянное. Это в порядке вещей.

— Но принц Пьер Бонапарт — он же не будет приговорен к смертной казни! — теперь я попробовал вернуться к своему.

— Разумеется, нет, — все так же бесстрастно реагировала на мои восклицания Изабель.

— И вы находите это справедливым?

— Это не мое дело, сударь, и у меня нет мнения по этому вопросу. В мои обязанности не включено требование интересоваться чем-либо, что происходит за стенами этого дома. Все, что я знаю, — это заповедь Господня «не убий»: никто не имеет права лишать жизни себе подобных. По заповедям Господним, ни для какой насильственной смерти не может быть оправдания. И даже если люди вас обелят, Всемогущий вас отринет…

Вот те на! Последняя фраза пепельной барышни глубоко задела меня. Неужели Господь осудит мое намерение отомстить за гибель Пушкина? Приговорит меня к вечным мукам? Но разве может Бог, бесконечно мудрый Бог, встать на защиту жизни и состояния убийцы, а у меня, исполняющего акт возмездия, отнять свою поддержку? Нет! Изабель Корнюше просто дура, просто тупица, она не видит дальше странички своего молитвенника!.. Она превратила Бога в какого-то вульгарного счетовода, который только и делает, что двигает туда-сюда черные и белые костяшки, а мой Бог — великий философ!.. Экономка, видимо, догадалась, что раздражает меня, потому что, прошелестев юбками и спрятав глаза, выскользнула за дверь.

Я снова погрузился в свои бумаги, на душе было скверно. «Осталась еще почти неделя», — думал я с ужасом и нетерпением. Придя к Жоржу Дантесу, чтобы, по традиции, показать ему перед уходом свою работу, я впервые испытал странное ощущение, будто общаюсь с трупом. Он был уже мертв, но обращался ко мне, как живой.

— Я еще раз подумал насчет мемуаров, — сказал барон, — и понял, что это было бы забавно… Пожалуй, предоставлю в ваше распоряжение кое-какие документы, касающиеся моего происхождения, моей семьи. Вам должно будет их просмотреть, описать и классифицировать. Это, конечно, потребует времени, потому надо бы вам приходить сюда отныне каждый день. Естественно, жалованье ваше будет увеличено. Как? Устраивает ли вас, сударь, мое предложение?

Его предложение превосходило все мои надежды… Он попался в ловушку!.. Он сам, сам очертя голову полез в расставленный для него капкан!

Я, внутренне ликуя и, кажется, даже не умея этого скрыть, воскликнул:

— О да! Принимаю его с благодарностью!

В тот же вечер, едва придя домой, я услышал в коридоре торопливые шаги, голоса, мне показалось, будто за стенкой, отгораживавшей меня от соседа, какая-то толчея. Полиция. Обыск у Даниэля де Роша. Наверняка снова поддался на какую-то провокацию, наверняка во что-то не то вмешался на публике… Ну что ж, у него своя навязчивая идея, у меня — своя. Мы оба — безумцы. Мы оба сошли с ума в то самое время, когда потревоженные шпики рыщут повсюду, везде суют свои хищные носы. Я догадывался, что там, в соседней комнате, мой приятель возмущается, протестует, отказывается следовать за сбирами. Наверное, надо было бы мне зайти к Даниэлю, пока они там, надо было бы поручиться за его лояльность как гражданина… Но я не сделал ни-че-го. Я был парализован страхом. И не каким-нибудь неосознанным, а опирающимся на здравый смысл. Когда остается несколько дней до жертвоприношения, нельзя идти в атаку на полицию, даже ради спасения друга. Я пленник своей клятвы, я должен оставаться здесь. И остаюсь — сижу на кровати, сложив руки на коленях, с ничего не выражающим взглядом и отвращением в душе к собственной беспомощности. А может быть, сейчас, вот сейчас постучат и в мою дверь: «Откройте, именем закона!»… Может быть, сейчас ко мне ворвутся, станут меня допрашивать, искать улики, уничтожать мои вещи… Может быть, меня арестуют, чтобы одним выстрелом уложить двух зайцев… Меня прошиб холодный пот… А шаги уже удалялись по коридору. Даниэля де Роша увели. А я… я ничуть не интересовал этих господ. Уф…