Оранжевая смута - Василий Варга

Вот и сейчас Юрию Анатольевичу не хватило места в машине, где в полулежачем положении ехал великий сын украинцев, будущий президент. Его, после унизительных просьб, едва пригласили в машину Школь-Ноль и Бенедикт Тянивяму, и то Бенедикт зажал его так на заднем сиденье, что Юрий Анатольевич все время вытирал рукавом пот с лица, протирал очки, дабы видеть, куда они так долго едут.

– Это москали виноваты, – произнес Юрий Анатольевич, когда убедился, что они подъезжают к аэропорту. Но на его фразу никто никак не среагировал. Это задело его самолюбие. Хотелось повторить эти мудрые слова так громко, чтобы у коллег в ушах зазвенело, но в это время депутат Крольчук стал выказывать недовольство тем, что у фракции нет доступа к складам оружия на случай войны Запада с Востоком, и тут же предложил разумный выход:

– Надо довести до сведения шефа идею о том, что те миллионы долларов, которые мы получаем из США на избирательную кампанию, надо использовать на подкуп избирателей…

– Да не на подкуп, что это за нецивилизованное слово? А на помощь избирателям, которых власть довела до нищеты. Яндикович их довел… при помощи москалей. Вот им и надо оказывать помощь. Надо завлекать молодежь. Молодежи по доллару, то есть по пять гривен хватит, и голос наш.

Курвамазин стал натирать правый висок и внутренне ругать самого себя за то, что он так позорно прошляпил эту идею, не высказал ее вовремя, а ведь он носился с ней почти неделю, все откладывая на потом. Правда, он хотел передать свое умственное изобретение лично будущему президенту в надежде, что он-то, наконец, оценит его по достоинству. Но опять не получилось.

В аэропорту он выскочил первым, глубоко вдохнул свежего воздуха и, расстроенный, прослезился. Благо его слез никто не увидел, очки скрыли душевные муки, редко все же, но находившие на него в минуты отчаяния.

Пердушенко быстро решил вопрос с билетами и количеством сопровождающих, но и здесь Курвамазин остался не у дел.

«Завтра в Верховной Раде никому не дам выступить, – решил он в отместку за невнимание к своей персоне. – Буду стоять возле председательствующего и перед его глазами подавать заявку на очередное выступление. Цель моих выступлений: разоблачить Яндиковича, русскоговорящих и москалей. Я покажу, на что я способен, я докажу свою преданность Чорноволу, Поросюку, Вопиющенко, Пинзденику и прочей сволочи!»

Он почесал бородку клинышком, стоя перед расписанием вылета самолетов. Самолет уже улетел, все машины с водителями ушли в город, а он остался один на один с депутатским удостоверением. Правда, это удостоверение помогло ему добраться до Киева на городском транспорте.

Домой он вернулся во втором часу ночи. Лицо у него было бледно-желтым и хмурым, он сопел от злости на себя и на весь мир, устроенный так негармонично и несправедливо по отношению к нему, великому сыну Украины, вынужденному влачить жалкое существование рядового депутата парламента и, главное, пребывать в тени.

Его жена Одарка, полтавчанка чистой украинской крови, торчала на кухне, нервничая от нахлынувших на нее подозрений и обманчивых чувств: а вдруг его убили? А вдруг он задержался у какой-нибудь крали и начисто забыл о ее существовании?

И вдруг… она несказанно обрадовалась, когда он открыл и запер за собой дверь, а потом стал снимать кожаный пиджак, освобождая согнутые плечи.

– Пришел таки, ну, слава Богу, а я уже думала, авария какая в дороге произошла, подставили тебе ножку враги твои и мои. Ты так всегда здорово выступаешь, я слушаю, и слезы из моих воспаленных глаз капают мне на подол. Ты мудрый, талантливый олатор, как и львовский губернатор, Юлий Цезарь. Тильки я боюсь, шоб тебе не всадили разрывную пулю в печенку, как Столыпину здеся, в Киеве.

Юрий Анатольевич хотел цыкнуть на Одарку, чтобы умолкла, но она уж больно удачно, от души говорила о своем восхищении его ораторским искусством. Одарка была гораздо моложе его и сохранила свою фигуру в отличном состоянии, несмотря на рождение дочери и сына. Она была лучше остальных, особенно тех дам, которые заседали в Раде, его ненавидели, и он их терпеть не мог. Именно благодаря Одарке он поставил крест на амурных делах, что позволило ему держаться великим мужем, никогда не расплываться в улыбке перед кем бы то ни было, не обнажать своих неприглядных зубов перед телекамерами и фотообъективами. Он слыл среди депутатов загадочным и непредсказуемым, смахивая на старого профессора, неразгаданного ученого, эдакого Леонардо да Винчи периода украинской оранжевой революции.

– Сало с чесноком и бутылку горилки, – приказал он Одарке, подставляя бороду для поцелуя. – Президент любит сало с чесноком, и я должен полюбить это блюдо. Оно, это блюдо, сугубо украинское, национальное.

Одарка тут же извлекла его любимое блюдо и достала бутылку «смирновской» водки, а себе полусладкое шампанское.

– Реве та стогне Днипр широкий, – запела Одарка после бокала шампанского.

– Уймись, не до песен сейчас, – произнес великий муж, морщась от ядреного чеснока. – Сейчас смута на Украине. Блок Яндиковича готовится расколоть Украину на восток и запад. Налицо гражданская война.

– О Боже!

– Но это еще далеко не все.

– О Боже, помилуй нас.

– Вокруг моего имени ястребы Яндиковича плетут интриги.

– О Боже! Мой великий олатор! Мой Сисерон. Во имя отца и Сына и Святаго духа! Это происки москалей.

– И, похоже, они это делают успешно. Наш будущий президент и его окружение предпочитают держать меня от себя подальше, и я вынужден пребывать в тени. Как я ни стараюсь доказать им свою преданность, они, похоже, не верят мне. Видать, моя фамилия меня подводит. Я уже жалею, что не взял твою фамилию при вступлении в брак.

– Ой, лышенько мое! Давай переименуемся. И я хочу этого. Наконец я верну свою девичью фамилию Червяк. И получится не депутат Курвамазин, а депутат Червяк. Червяки живучи, даже в пургу и холод зарываются глубоко в землю, а когда солнышко пригреет, выползают на радость другим червякам. Давай, а?

– Боюсь, что поздно уже. Могут возникнуть подозрения, что я маскируюсь, хочу скрыть свое москальское происхождение. А это еще хуже. Могут изгнать из фракции, и мы окажемся на мели. Свои откажутся, чужие не примут, что тогда делать?

– Может, переметнемся к москалям, а что? Такого олато-ра возьмут, ить в России только Троцкий был таким олатором, как ты.

– Троцкий жид, а я щирый украинец. Отец, правда, подпортил мою национальность. Но родителей не выбирают. И лидер нации это должен знать, но, видать, Борис Поросюк его подзуживает, боится, как бы я не стал его конкурентом при получении должности министра иностранных дел.

– А ты вынеси этот вопрос на обсуждение в Верховную Раду. Ты ни в чем не виноват, – сказала Одарка.

– Я уже думал об этом. Если бы не Бенедикт Тянивяму, не Пинзденик, не Поросюк и прочие арийцы украинской нации. Даже наш будущий президент у них под пятой в вопросах национального вопроса. Правда, я до сих пор не разобрался, кто кем руководит в национальном вопросе.

– Тогда к москалям: они нас любят, и мы их полюбим, – предложила Одарка.

– Это невозможно. Как писал Шевченко? Кохайтеся чернобрыви, та не с москалями… Я останусь щирим украинцем, я докажу это всяким Пинзденикам. Если наши политики, мои коллеги, не могут оценить мои заслуги, то это сделают потомки, я в этом уверен. Памятник мне воздвигнут на месте Богдана Хмельницкого, продавшего Украину москалям.

– Дай-то Бог, – сказала Одарка, обнимая мужа. – Я, может, дождусь такого счастливого момента.

– Если меня здесь не поймут, я попрошусь во Львов губернатором. Виктор Писоевич меня с удовольствием назначит. Иногда мне приходит мысль в голову, что они меня побаиваются и сам Виктор Писоевич в первую очередь.

– А почему так?

– Видишь ли, всякий руководитель не терпит людей умнее себя, талантливее себя.

– Да, это верно, – согласилась Одарка. – Я, когда ты выступаешь в Верховной Раде, думаю: никто так красиво, никто так правдиво и убедительно не говорит, как ты. Даже твои противники слушают, уши развесив. А твои единомышленники просто завидуют тебе, у них так не получается: Дьяволивский из Львова шамкает и брызжет слюной, Пердушенко слишком громко кричит и бьет кулаком по трибуне, наводя на слушателей страх, Тянивяму плохо выговаривает слова, а Школь-Ноль переливает из пустого в порожнее. Прицепился к Яндиковичу за то, что тот майор, и долдонил целый час об этом. Да пущай хоть енерал, какая разница, лишь бы мы победили, правда, дорогой?

– Истинная правда. Я когда выступаю, стараюсь не в бровь, а в глаз.

Одарка допивала третий бокал шампанского, а он еще и рюмку не опрокинул: знал за собой слабость. Если переберет, станет негодным как мужчина и Одарка будет всю ночь плакать, утверждая, что он разлюбил ее совсем.

16

Юрий Анатольевич проснулся в пять утра и тут же обнаружил, что пижама влажная и следы этой влаги расположились небольшими кружочками на простыне. Это бы еще ничего, но тут же он прислушался к биению сердца, а оно колотилось, будто он только что трусцой преодолел трехкилометровое расстояние и приблизился к финишу. Правый бок онемел, и по телу бегали мурашки. Но он обрадовался, что проснулся и перед ним возник реальный мир, а не тот, в котором он пребывал во сне. А сон был такой яркий, но такой дурной, а точнее ужасный – не выразить словами. Он куда-то бежал с группой вооруженных людей, своих единомышленников-бандеровцев, через леса и болота в погоне за москалями до тех пор, пока сами не попали в подземелье. Их туда заманили москали своей хитростью и изворотливостью. К тому же один москаль без усов погрозил ему пальцем и громко произнес: своих предаешь? Но из этого подземелья, в котором шипели змеи, был выход, поскольку москали словно испарились – никто не сделал ни одного ответного выстрела, никто не произнес: братцы, не убивайте, мы ваши братья, давайте прекратим, наконец, вражду. Все единомышленники Юрия Анатольевича палили из всех охотничьих ружей и даже из автоматов, а потом стрельба прекратилась. Только один депутат Верховной Рады из Львова Дьяволивский оказался рядом со связанными руками, без штанов и с оторванным членом, который, очевидно, москали сунули ему в пасть, потому что он только мычал.