Муравьи революции - Петр Михайлович Никифоров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Начальство понимало, что выход скопившейся злобе надо давать.
— Корми, корми братву, — говорили старики, — мы хлебом, а ты, браток, книжечкой. Пусть братва раскачивается. Эх, и тяжелы же были времена. Не забудем.
И была уверенность, глядя на них, что эти действительно не забудут.
— Надо, чтоб братва Кронштадта не забывала.
Кронштадтское восстание крепким заветом легло на сердца братвы: не кричали о Кронштадте, но упорно о нём твердили, когда заходил разговор о революции. Братва как будто знала, что Кронштадт ещё и ещё повторит свою кровавую встряску.
Работа в пекарне была тяжела, но зато партийная работа протекала прекрасно. Совет рабочих депутатов давал много пищи для взбаламученных умов матросской братвы. Начали носиться в воздухе разговоры, что матросы опять готовят восстание. Параллельно неслись и другие слухи: правительство готовится к погромам, собираются громить студентов и евреев…
В дружине на дежурстве
Однажды перед вечером ко мне на пекарню пришёл посланец из военной организации:
— Возьмите с собой несколько надёжных товарищей и, если можно, вооружитесь револьверами и вот по этому адресу явитесь в распоряжение василеостровской дружины сегодня же ночью.
— А в чём дело? — спросил я.
— Ходят слухи, что сегодня будет погром: установлено, что некоторые дома, где живёт много студентов, черносотенцы отмечают крестиками мелом.
Я срочно собрал представителей кружков и сообщил им о приказе военной организации. Выяснилось, что без особого риска могут отлучиться человек восемь. Наметили людей и поручили снабдить их по возможности револьверами. После поверки мы поодиночке вышли из экипажа и отправились на Васильевский остров. Адреса не припомню, в памяти остался какой-то большой дом, довольно богато обставленный.
Дружинников собралось человек двадцать пять: нас восемь человек, рабочие и студенты. Все мы, не раздеваясь, легли вповалку на полу, лишь только начальники дружины дежурили у телефона. В пять часов утра нас распустили по домам. Мы вернулись в экипаж. Слухи о погромах продержались ещё несколько дней, а потом заглохли.
Встреча с Шеломенцевым
На одном из военных совещаний в Технологическом институте меня познакомили с матросом 14-го экипажа Шеломенцевым, предварительно мне сообщив, что Шеломенцев ставит вопрос об организации восстания петербургских экипажей.
— Поговорите с ним. С этой затеей надо быть осторожным.
Смугловатый, с симпатичным открытым лицом, Шеломенцев представлял собой типичную фигуру матроса-агитатора того времени. Полный огня, нетерпеливый, энергичный, он рвался к бунту и тянул за собой всех, кого мог только зацепить.
Шеломенцев крепко пожал мне руку.
— О вас я давно слышал. Наша братва в ваших кружках бывала и говорила мне о вашей работе. Встретиться до сих пор не удавалось.
О Шеломенцеве и я не раз слышал. Он за агитацию в войсках уже год в дисциплинарке просидел и из Кронштадта был переведён в 14-й экипаж.
— Я вот толкусь тут, чтобы добиться некоторого контакта в работе, да туго что-то: все заняты работой Совета. У меня братва кипит, говорить нельзя — кричат, что наших в Кронштадте расстреливают, а мы спим.
Настроение это надо использовать.
— А что вы думаете делать? — спросил я Шеломенцева.
— Надо выступить; команда всё равно выступит. 18-й экипаж тоже можно поднять. Волынка может получиться солидная. Ваше воззвание я читал, работа у вас, должно быть, хорошо идёт. Если бы ваши выступили… как вы думаете?
Я ему рассказал, как обстоит дело в Гвардейском экипаже, что половина команды ещё на судах и что настроение у нас значительно слабее, чем в 14-м экипаже.
— Надо узнать, как военная организация к этому относится. Толкались вы к ним?
— Толкался, да осторожничают больно.
В военной организации действительно осторожничали:
— Надо избегать выступлений, силы зря тратим. Нам предложили увязаться, но преждевременно не выступать.
С Шеломенцевым мы уговорились видеться чаще. Я простился с ним и вернулся в экипаж.
«Литературная» беседа с адмиралом
Раз, возвратившись из города, я принёс много новой литературы. Разложив её на скамейке, я тут же присел и углубился в одну из брошюрок. Увлёкшись, я не заметил, как в пекарню вошёл командир экипажа контр-адмирал Нилов. Поздоровавшись с матросами, он подошёл ко мне и потрогал меня за плечо. Взглянув на адмирала, я, как ошпаренный, соскочил и вытянулся в струнку.
— Как твоя фамилия?
— Никифоров, ваше превосходительство.
— Ты что же это, не хочешь подняться, когда начальство входит?
— Виноват, ваше превосходительство, увлёкся чтением и не заметил.
— Чтением? А что ты читаешь? Э-э, да это что, у тебя целая библиотека? Зачем же так газет много?
Адмирал палкой потыкал в пачку газет и вопросительно посмотрел на меня. «Врать надо», — мелькнуло у меня в голове.
— Накопилось, ваше превосходительство; покупаем, прочитаем, а потом на цыгарки, а иногда печи растапливаем.
— А почему эти книги? Откуда их берёте?
— Часть книг — из библиотеки, некоторые — купили. Все — грамотные, читают. Хотел в библиотеку унести…
— А-а которые купили книги, ротному показывали? Разрешил?
— Точно так, ваше превосходительство, — разрешил, — врал я немилосердно.
— Хорошо, что книги читаете. Только всегда, как купите книгу, сначала ротному покажите, можно её читать или нет.
— Есть, ваше превосходительство.
— А за что тебя на пекарню поставили?
Я готов был провалиться, лишь бы не отвечать на этот вопрос.
— Выпил лишнее, ваше превосходительство.
— Ну, врёшь, брат, за это на пекарню не ставят. Наскандалил, наверное?
Я целомудренно покраснел и почтительно промолчал.
— Читать полезно, но нужно быть внимательным и замечать, когда начальство входит.
Адмирал, опираясь на палку, вышел.
— Ну, брат, твоё счастье, что не «шкура» или не ротный влез. И как ведь подобрался, что никто не заметил. А врал же ты, парень. Откуда и бралось у тебя это.
Я и сам не соображал, как всё произошло. Когда адмирал вышел, с меня как гора свалилась:
— Ребята, давай скорее прячь и бегите по ротам, чтобы пришли и всё забрали. А то адмирал ещё по глупости с кем-либо поделится, и могут нагрянуть.
Прибежали ребята из рот и быстро растащили литературу.
На моё счастье адмирал был из тех людей, которые делают карьеры с помощью своей добродушной бездарности и влиятельной и красивой жены. Адмирал считал себя сановником, близко причастным ко двору, и единственные потрясения, которые он воспринимал и понимал, — это когда им был недоволен кто-либо из причастных к экипажу князей. Революция же с её драмами проходила мимо его сознания. Восстание на яхте его тревожило только потому, что он не знал, что скажет на это его величество. Когда на яхте всё успокоилось, он быстро забыл
