Карающий меч удовольствий - Питер Грин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однажды в конце лета я проснулся теплой ночью и увидел, что лунный свет, устремившийся в темноту нашей комнаты, остановился на фигурке Аполлона, стоящей в нише стены. Ночь была теплая, Семихолмье передо мной лишилось своих обычных красок — лишь серебро и чернота чередовались с покоем. Внезапно я понял, что должен пойти к Никополе. Это внезапное желание наполнило меня не столько возбуждением, сколько успокоением. Это было не решение, а лишь простое согласие. Я спокойно оделся и завернулся в плащ. Ставни все еще были открыты, и я видел темные глаза Элии, которые она не сводила с меня.
На мгновение ее губы приоткрылись, словно она хотела мне что-то сказать. Я остановился и от удивления не мог сдвинуться с места. Потом маска безразличия снова появилась на ее лице, она закрыла глаза, не произнеся ни слова. Я вышел в лунный свет.
Дверь во внутренний сад дома Никополы была открыта настежь, и темный ночной ветерок волновал сборки занавески, задувая в дом. Я прошел через перистиль[42] — шаги моих ног в сандалиях тихо отдавались по изысканному мозаичному полу, — а потом стал подниматься по лестнице в темноту, туда, где спала Никопола.
Я стоял перед дверью в ее комнату и глубоко дышал, лишь легкая азиатская ширма, поставленная в дверном проеме, была между нами. Если в первый раз я не колебался, то теперь медлил, но не из страха или неуверенности в себе, а из-за мысли, что Никопола может быть не одна. А почему бы ей не быть? Разве ее жизнь остановилась из-за того, что Луций Сулла спустя пять лет решил посетить ее при свете луны?
И я прошел, минуя ширму, в комнату.
Когда на следующий день я вернулся домой поздно, управляющий сказал мне, что Элия в постели с легкой лихорадкой и не желает, чтобы ее беспокоили. Тогда я не обратил на это особого внимания. Спустя два дня, которые я провел почти полностью вне дома, расстроенный управляющий пришел ко мне и стал просить, чтобы я позвал лекаря. С ним была и личная служанка Элии, угрюмая иссохшая старуха, почти такая же молчаливая, как и ее хозяйка. На их лицах читался явный страх, который передался и мне. Я со злости отругал их за потерю времени и послал самого управляющего за лекарем. Потом, несмотря на протесты старухи, вошел в комнату Элии.
Она не отвернула голову и не закрыла глаз, а уставилась, не отводя взгляда, прямо на меня. Я был потрясен переменой, происшедшей с ней за такое короткое время. Лицо ее покрывала восковая бледность, но светлые капли пота блестели у нее на лбу, губы были сухими и растрескавшимися. Она всегда была худой, но теперь, казалось, плоть полностью сгорела на костях, оставив лишь плотно облегающую кожу, натянувшуюся на черепе. Ее глаза болезненно мерцали и на мгновение встретились с моими, словно ища чего-то, что так и не могли найти, а потом закрылись.
Я молча вышел. И тут же столкнулся со своим управляющим, вернувшимся с лекарем, с которым я был немного знаком. Мы обменялись короткими приветствиями, и старуха повела его к Элии. Мы с управляющим остались с глазу на глаз.
— Как это произошло? — спросил я.
— Внезапная лихорадка… — промямлил тот и отвел взгляд.
Я подошел к нему ближе с намерением вытрясти из него правду и ненавидя себя за это, опасаясь того, что могу услышать, но все равно не в силах сдержать слов:
— Говори правду или я сдеру с тебя шкуру! Лихорадка. Да. Но не обычная лихорадка. Эта старая карга знала об этом еще три дня назад. А ты! Неужели госпожа Элия подкупила тебя, чтобы ты молчал?
Он ничего не ответил. Я поднял было руку, чтобы ударить его, но сдержался. Элия действительно просила его ничего мне не говорить. Значит, она хотела умереть. А теперь он перепугался, что она и в самом деле умрет. Но лихорадка? Как она заразилась ею? Что еще она просила скрыть от меня?
Лекарь вышел из комнаты, грустный и бледный. За ним стояла и слушала старуха с перекошенным от страха лицом.
— Надежды на то, что нам удастся ее спасти, нет, — заявил лекарь безо всяких соответствующих случаю оптимистических фраз и попыток утешить. — У нее тяжелое воспаление легких. Она перенесла шок и переохлаждение и заболела тяжелейшей речной лихорадкой.
Я уставился на него, ничего не понимая.
— У нее нет сил сопротивляться болезни, — покачал головой лекарь. — И я не думаю, что у нее есть желание выжить.
Его глаза были полны живого любопытства.
— Я дал ей пилюли, которые облегчат ее страдания. Я буду приходить каждый день. Но ничего не поделаешь. Возможно… — Он замялся, увидел выражение моего лица, а потом передумал. Уныло поклонился и ушел.
Я повернулся к своему управляющему.
— Значит, она пыталась наложить на себя руки, — сказал я.
Я почти чувствовал холод воды, прилипшие водоросли, мягкую грязь и скользкое речное дно.
— Я не знаю, господин, — сказал он беспомощно. — Она куда-то ушла ночью. Раб у дверей видел ее. Какие-то неотесанные крестьяне принесли ее домой перед рассветом. Сказали, что она упала в Тибр, а они ее спасли. Я хотел сразу же послать за лекарем, но старуха остановила меня. Предупредила, что хозяйка пришла в сознание и строго-настрого запретила это. И тебе не велела говорить. Все происшествие должно быть забыто. Что я мог поделать? Откуда мне было знать, что может случиться такое?
— Да, — ответил я автоматически, почти не слыша его слов, — откуда тебе было знать. А вот мне бы следовало знать!
— Господин?
— Ничего. Иди к себе.
Элия умерла через три дня около полуночи, так и не заговорив снова. Я был в комнате с ней, когда ее затрудненное в забытье дыхание прервалось и больше не возобновилось. В смерти, как и в жизни, она осталась загадкой, сама ее смерть с ее мучительной неопределенностью так сильно подорвала мою самооборону, как не могло ее недружелюбие при жизни. Неужели она следила за мной той ночью? Неужели в этой холодной натуре оставалось место для ревности? Неужели стремление обладать, желание и даже любовь скрывались за маской безразличия? Знать об этом мне не дано. И все-таки, неужели она не всегда ненавидела меня? Этот вопрос эхом отдавался в моих пустых комнатах.
После смерти Элии весь мой
