Белый карлик - Дан Маркович

Она не жаловалась, ничего не ждала от меня. Хочет обратно уйти. Я говорю:

- Идем, поживи у меня.

Она молчит.

- Не понравится - уйдешь.

Это подействовало, молча согласилась.

Я даже не подумал, куда ее... Гриша-то при чем?.. А в моей квартире живут.

Но слово вылетело - пошли.

***

- Гриша, - говорю, - помнишь Веру?

Он, действительно, пару раз ее видел. Сейчас скажет - ну, и что?..

- Привет, Вера, - говорит, - идем картошку чистить, я страшно не люблю.

Поели, а мы в комнате всегда ели, там круглый стол у него, над ним лампа висит, абажур грязноватый, но с кистями. Гриша считает, каждый день парад обязан быть.

Говорит ей:

- Идем на кухню, дело есть.

Очень странно, между ними сразу доверие возникло. Как он это... хоть убей, не понимаю...

Пошли, я за ними. Полкухни занимает мотоцикл, неосуществленная мечта.

- Вот... Полезай в коляску.

Кинули туда пару тряпок, получилась большая люлька. Она с восторгом...

Стали жить втроем.

***

Писал я по ночам. Она заснет, а я здесь, в углу, сначала карандашом царапал, потом на шарик перешел. Столик крошечный, но для тетради хватает. Ей свет не мешал, она крепко спала. Я иногда оглянусь на нее... Отмыли слегка, не принуждали - договорились, чтобы раз в неделю горячей водой... опять же, когда была. Серая птичка. Носик приятный, тонкий, ровненький, с небольшой горбинкой. Скрытная очень, тихая, все молчит. Понемногу осмелела, начала подметать дом. В школу не хочу

- Как же, надо!..

Не хочу, и все. Я чувствую - убежит, если давить, молчу. Пусть время пройдет, может убедить удастся?.. Книги, правда, читала.

Гриша матом перестал, для интеллигента серьезное решение. Покупает сникерсы. В общем, веселей стало. Хотя теплоты и сердечности никакой, очень закрытая, замороженная девочка. По ночам смотрю - лицо беззащитней становится, теплей...

Надо было смелей, смелей ее привлекать, разговаривать!..

И не получилось. Одно хорошо - слегка откормили, одели, и зиму, тяжелую, морозную, в доме прожила. Хоть и не топят, а все равно - газ, и свет тоже, он ведь почти полностью в тепло превращается.

***

Детство ни на какой козе не объедешь, не забудешь. Я о Давиде постоянно думал, недолгое знакомство, но важное. Так получилось, лучшие дни. До семи не считаю, закрытое время, очень уж далеко. А четырнадцать не забывается. Южный воздух, запахи эти... солнце другое, оно всех касается, а не безразличное светило, как в северном краю, светит, да не греет... И вода живая, в ней много движения и суеты... у берега листья плавали мелкие, ржавые... Потом лодка, она громоздкая, старая, но мы ее сами оживили, просмолили на сто лет... Весла, дерево гладкое тяжелое в руках... Еще утренний туман - легкий, веселый, не то, что наш, из болот, душный, вязкий...

И этот парень, заводной, опасный. Посреди озера встал в лодке и давай приплясывать, кривляться.

- Упадешь, - говорю, - а плавать-то умеешь?..

- Не-а... Я вырос без воды, пустыня моя мать...

Плавать не умеет, а скачет без страха.

-А ты умеешь? - ухмыляется, будто знает.

Тоже не умею, но тихо сижу. Если не раскачивать, ничего страшного.

Значит и ты? - хохочет, - как же ты будешь меня спасать, если свалюсь?..

- Что делать, - говорю, - вместе пойдем ко дну.

Он нахмурился, перестал плясать, сел на корточки на скамейку.

- Значит, не бросишь меня, если буду тонуть?

Я вздохнул, очень не хочется тонуть, страшно.

- Знаешь, Заец, - он говорит и пристально смотрит на меня карим глазом, - я думаю, ты плохой солдат, но на шухере стоять можешь. Не каждый может. Значит, умрешь, да?..

- Зачем умирать, ты сядь, вода разволновалась.

- Тогда спой!

Петь я всегда был готов, хоть днем, хоть ночью, но на воде раньше не пел. Оказалось, голос далеко летит, отражается от гладкой поверхности. А что спеть, вопроса не было, с "Катюши" всегда начинал. Еще любил Я ехала домой... Все смеялись - кто это ехала, ты, что ли?.. Ничего не понимают в пении.

Вот я и спел свою Катюшу. Петь сидя трудно и не интересно. И я встал, сначала на дно лодки. а потом и на скамью, выпрямился во весь рост. Мне казалось, что я высоко над водой лечу...

Когда поешь, ничего не страшно.

Давид как сидел на корточках, так и застыл.

Как только начал про сизого орла, голос сорвался. Так уже несколько раз было, но теперь я особенно огорчился.

Но он не засмеялся, как обычно ребята делали. Немного усмехнулся и говорит - ничего, все равно здорово было...

Я часто думал о нем.

***

И про Веру думал, что же она запомнит из своих ранних лет?..

Вся жизнь, оказывается, от этого зависит.

Так мы жили втроем до апреля. Иногда она исчезала на день, но к ночи возвращалась. Даже начала свои вещички стирать.

- Надо в школу, Вера...

- Не пойду.

А о детском доме и заикнуться боялись, моментально удерет. Вот, черт, не боятся они на улице оказаться, откуда такая смелость...

- От глупости, - Гриша вздыхает, - пусть поживет у нас, может, повзрослеет...

Разговоры с ней ведет поучительные, долгие, чай пьют с овсяным печеньем. Она к нему привыкла, а ко мне, чувствую, настороженность есть. Не боится - насторожена постоянно.

Таких детей в наше время не было. Мы всего боялись, а эти ничего!.. По-моему, лучше бояться. Как же дальше, если уже сейчас отдельно живут, свое общество, мнения, планы...

-Гриша, что делать будем?.. - как-то спрашиваю, уже вечер, темно, а ее нет и нет.

- Костя, о чем ты думал, когда остановился?..

- Ни о чем, - говорю, - мгновенное движение.

- Вот именно, ты как нормальный поступил. Делай, что можешь, я считаю. Сам-то вырос, несколько людей помогло. Также и она... если повезет. Можно, конечно, запереть, так ведь сбежит. И из детского дома удерет. У нас все же лучше.

Я с ним всегда согласен, хотя постоянно возражаю. А теперь ничего не сказал.

В апреле, как только потеплело, она исчезла. Захватила с собой деньжат, все, что у нас в ящике валялись. Кто что получит, мы туда бросали, заглянем - есть еще, и спокойно живем, лишнего не надрывались. Копейки, курам на смех!..

Дали, конечно, объявление, но там жирные морды, банда. Ничего не обещают. Говорят, рванули, наверняка, на юг, другая страна и море теплое. Ходил к их пристанищу, смотрел - горячие трубы, люки, пещерки, ходы всякие... с выдумкой приспособлено к нашим холодам. Нет их, всех, с кем она была. Взрослые на месте, и малыши есть, а этих, ее подружек, ни одной. Сказали нам, что они все разом снялись, и что каждый год такое движение перелетных птичек, кто возвращается, а кто и нет.

Тоскливо стало, жалко, но и облегчение у меня, что скрывать. Все-таки, я не приспособлен к воспитанию.

- Еще вернется, - говорю Грише. Он больше меня переживал, под старость мужики слезливы. Зимой ни разу не надрался, а теперь всякую осторожность потерял.

- Так до ста не дотянешь... - говорю ему. А он отвечает:

- Сколько протяну, столько мое. Затеряется она. Сейчас и взрослые теряются.

Глава седьмая

***

А в мае началось еще одно событие. Смотрели телевизор.

Глазеем в ящик, как же... Хотя все в нем возмущение вызывает. Нормальные люди еще сохранились, но их загнали в ночь, а это для меня беда. Мне лучше всего писалось с пяти утра, но для этого надо вовремя ложиться. Не выдерживаю иногда, смотрю до двух, зато утром глаза песком засыпаны. Днем только за едой. Пообедали, и пусть экран отдохнет, расходимся по делам. Немудреные делишки для пропитания. Не суетимся, как многие, но чуть-чуть приходится, на самое необходимое. А эти, новые... пусть они на своем золоте потеют, трясутся, пусть друг друга перережут, перестреляют... хрен с ними, вот что я вам скажу.

Значит, по утрам пишу. До половины не добрался, до чего тяжело... Затягивает меня то время, а верных слов не хватает. Вот напишу про Давида, и никогда больше, о чем еще?! Я просто не представляю, о чем бы я еще мог написать... А возвращаться к своим шуточкам, рассказикам смешливым... чувствую, не получится.

Сижу как проклятый, но больше трех часов не могу!.. Слова кончаются или такие лезут измочаленные, что пугаюсь и бросаю. Днем, если что придет в голову, нацарапаю пару слов на память, а по серьезному не удавалось. На следующее утро проснусь пораньше, встану, протру водой лицо, оно после ночи чужое, и сажусь в свой уголок.

А ветер неуклонный, бешеный, продувает нашу ячейку от окон до входной двери и наоборот, и я сижу в переплетении потоков, один холодней другого. Делать нечего, будем травиться... Впускаю в дом газ, поджигаю на выходе из горелки, огонек этот, с виду слабенький и ненадежный, совершает чудо. Сначала теплый воздух спешит наверх, выгоняет холодный из-под потолка, и даже круговерть усиливается, борются потоки... Но минут через десять чувствую - потеплело. Беру ручку и начинаю.

Так и подмывает обернуться, но знаю, коляска за спиной пуста. Когда не думаешь - ничего, когда вспоминаешь - тяжко. Еще хуже, когда представляешь себе, как она, где... чего только не представишь... Никакая мысль не сравнится по силе с простой картиной перед глазами.