«…Я не имею отношения к Серебряному веку…»: Письма И.В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1956-1975) - Ирина Одоевцева

Я задала этот же вопрос Моршену, и он мне серьезно и исчерпывающе ответил на него, к моему удивлению. Ведь первое — «черт знает что», а не стихотворение. Я его сочинила для саморазвлечения, а Терапиано уговорил меня его напечатать, в чем был неправ.

Зато в следующем номере «Н<ового> журнала» появятся два моих настоящих «трагических» стихотворения[263], которых я не стыжусь.

На прошлой неделе здесь происходил парад поэтов[264]. О Господи, до чего все это «не нужно никому»[265] (строчка Адамовича). Очень, очень, очень грустное впечатление — понятно, что публика равнодушна к поэзии.

Желаю Вам всем всяческих удач на новом месте[266]. Опишите мне, пожалуйста, и дом, и сад.

С самым сердечным приветом

Ирина Одоевцева

41

<июнь 1961 г.>[267]

Дорогой Владимир Федрович,

Я все хвораю и не могу поэтому написать Вам, как хочу, длинное письмо. Я постоянно думаю о Вас очень нежно и грустно.

Вы, как это ни странно, очень меня огорчаете своим несправедливым отношением к себе. Лучше бы Вы уж ко мне относились так придирчиво-зло. Не могу Вам этого простить. Мне так хотелось бы, чтобы Вам жилось хорошо. Ведь Вы все для этого имеете. Так почему же, о Господи?

Конечно, мнение Адамовича значения не имеет. Все же для поднятия самоуважения роль сыграть может. По-моему. Простите, если, за отсутствием чувства юмора, не угодила.

Какой ужас Валентинов о Блоке![268] Новый позор для «Нового <русско-го> слова».

Желаю Вам от всей души всего наилучшего — в Вашем понятии.

Сердечно Ваша

И.О.

42

19 декабря <1961 г.>

Дорогой Владимир Федрович,

Вы меня совсем забыли — больше чем полгода от Вас ни строчки. А с Терапиано Вы в оживленной переписке. Следовательно, только для меня у Вас нет ни времени, ни охоты писать. Это грустно, тем более что я была очень больна и чуть не оглохла. Мне было очень плохо. В такие минуты необходимо дружеское участие. И Ваше молчание меня огорчило.

Огорчило, но не обидело. Вы мне когда-то писали, что Вы бессердечны. Тогда я не поверила. Впрочем, и сейчас не верю. Вы просто, мне кажется, не представляете себе, как другому трудно и тяжело и что Вы Вашим письмом могли бы помочь.

Но довольно об этом. Я совсем поправилась и чувствую себя сейчас превосходно. К тому же снова могу работать каждый день, чего уже годами не могла. Я начала писать мои воспоминания[269], т. е. воспоминания о всех поэтах и писателях, которых я знала, с 1919 года по наши дни.

Как видите, «труд капитальный» и многотомный. И до чего нужный. Я отношусь к этому более чем серьезно и не шутя считаю «Воспоминания» делом моей жизни.

Ведь кроме меня уже почти никого не осталось, кто жил в те баснословные года и знал Гумилева, Лозинского, Шилейко и всех других.

Я уже написала четыре тетради, но не дошла еще даже до расстрела Гумилева.

Я пишу подробно и стараюсь дать портреты всех, кого я знала.

К сожалению, с осени 1922 года начнется эмигрантский период. Я очень жалею, что мне пришлось так рано покинуть Петербург.

Кстати, и Вы, конечно, тоже попадете в мои «Воспоминания». Поэтому будьте милым и пишите мне о себе, чтобы я правильно изобразила Вас. Когда дойду до 1956 (кажется?) года. Года нашего эпистолярного знакомства. Что будет не скоро.

Я хочу создать памятник. Видите, какие у меня «дерзкие мечты». Памятник не себе, а поэтам и писателям, современным мне. Заставить их жить в сознании будущих читателей. Как бы воскресить их. Это ли не «дерзкие мечты»? А? Я так занята этим, что даже стихов не пишу. Кстати, читали ли Вы в «Н<овом> журнале» мои стихи «Волшебная, воздушная весна…»?[270] Ведь это о Вас и Вам.

Если я когда-нибудь еще издам книгу стихов, то посвящу их Вам. В «Н<овом> журнале» не сделала этого, чтобы не дразнить гусей, собратьев по перу.

А Вы? Пишете ли Вы стихи? Терапиано говорил, что Вы послали ему однострочные стихи[271]. Прочту и напишу, что о них думаю. Ну, а многострочные? Неужели совсем нет?

В заключение приношу горячую благодарность за присылку Терапиано пальто и пэнтсов. Ведь это мне пришло в голову попросить Вас. И я оглядываю Терапиано в его прекрасном пальто с чувством удовлетворенной гордости. Если бы да еще непромокаемое пальто к весне!

Терапиано, как Вы знаете, оказался для меня исключительным другом. Хотя я не имела никаких оснований рассчитывать на него. Мы с ним живем душа в душу и — что еще важнее — ум в ум. Ведь нам говорить абсолютно не с кем здесь. Слава Богу, теперь Адамович в Париже, и я часто его вижу, а то хоть волком вой, хоть закричи совой — от одиночества.

Сердечно Ваша

И.О.

<На полях:> Не пострадали ли Вы от пожара? Вопрос праздный. Знаю, что нет. Я очень беспокоилась о Вас, пока от Вас не было известий.

Посылаю Вашей жене капельку духов и прошу ее подушиться ими под Новый год. На счастье.

43

18 марта 1962 г.

Дорогой Владимир Федрович,

Ваше письмо меня очень огорчило. И даже возмутило немного. О Господи! Кому же быть счастливым, как не Вам?

И что же тогда говорить и делать мне? Или Терапиано?

Единственное Ваше горе — и я ему сердечно соболезную — это смерть Бубки. Бедный король!

Остальное же не только благополучно, но — с моей точки зрения — просто великолепно.

Но, видно, Вы, к сожалению, очень похожи на Г<еоргия> Владимировичах Он тоже ничему радоваться не умел и страстно искал поводов для беспокойства и огорчений. Их, впрочем, у него было несравненно больше, чем у Вас. Он вечно ел себя поедом. И вечно ждал катастрофы. Не только в последние мрачные годы его жизни, но когда все складывалось для него — как сейчас для Вас — на редкость удачно.

Дорогой Владимир Федрович, я Вас очень прошу и заклинаю памятью Г<еоргия> В<ладимировича>, — опомнитесь! Постарайтесь себя переделать.

Уверяю Вас, что это возможно. У Вас ведь очень сильная воля. Ведь и Г<еоргий> В<ладимирович> погиб главным образом от «душевного запоя» и тоски. Отсюда и болезнь сердца.

Конечно, Вам будет легче справиться с собой, чем ему. Но и он, несмотря ни на что, мог бы еще долго жить, если бы сумел победить этот «запой».

Простите меня, что я пишу Вам такие неприятные вещи. Но мое искреннее желание Вам добра дает мне на это право. Не сердитесь на меня. И постарайтесь понять меня.

А теперь совсем о другом — «Однострочные стихи» мне чрезвычайно понравились. Многие из них меня просто поразили своею точностью, глубиной и исчерпыванием темы. Это чрезвычайно интересно и неожиданно.

А о Берберовой могу сказать, что она всегда была махровой дурой, только умела прежде скрываться под разными масками. Теперь же возгордилась и показывает свое настоящее лицо «царь-дуры». «Царь-дура», так звали — и несправедливо — Цветаеву[272]. Ведь Цветаева была даже гениальна. Берберова, напротив, вполне бездарна во всем. И в стихах, и в прозе, и в «критике». Ее даже жаль. Я в ней ценю работоспособность и энергию. Если бы ей чуточку ума и юмора, она была бы «хорошим газетным работником». Теперь же просто вредна. Сбивает с пути и соблазняет своею ученой дурью слабых — у нее найдутся ученики[273].

Не понимаю успеха «Льдины». Стоит ли — раз она считается великим произведением — писать стихи? Ведь никто ничего не понимает. Надеяться на будущих читателей? Но и тогда будут свои Берберовы и Аронсоны. Как Вам кажется?

Впрочем, «Льдина» совсем не плоха и в текущей поэзии заслуживает скорее похвалы — недурна.

А вот Моршен меня порадовал. Не как «достижение», а как выход из тупика на дорогу. Только бы снова не заблудился в трех несуществующих соснах.

Терапиано после долгого молчания написал хорошую поэму «Эпоха»[274]. Что свидетельствует о том, что способности не пропадают, а, напротив, развиваются с годами, а не усыхают.

Как жаль, что Вы так далеко, и Вы, и Моршен. Без литературного воздуха и поддержки поэтов очень трудно писать. Я это знаю по себе. Терапиано мне во многом помог, как и я ему. Думаю, что и Вы нам, и мы Вам тоже помогли бы.

Желаю Вам и Вашей жене всего наилучше-лучшего и шлю Вам обоим сердечный привет.

Ирина Одоевцева

44

30 июля <1962 г.>

Дорогой Владимир Федрович,

Спасибо за Ваше письмо. Впрочем, за такое безнадежно-пессимистическое письмо мне на Вас скорее следовало бы наброситься со всяческими: «Бога Вы не боитесь! Кому-кому, а Вам-то на что жаловаться?» и закончить ядовитым, как купорос, вопросом: «А что бы Вы, к примеру, стали делать на моем месте? Повесились бы? Или застрелились?»

Но я понимаю, что все это ни к чему. И что comparaison n’est pas raison[275]. Плохое утешение, что другому еще хуже — во всех отношениях — чем Вам. Нет, не во всех, пожалуй. Я одарена доходящей до глупости веселостью и жизнерадостностью, и это мне многое скрашивает. Только на прошлой неделе я послала в «Мосты» стихи: