Иерихонские трубы - Сергей Ильвовский

— Где уж мне. Может, познакомишь, со знающими людьми? Где их искать прикажешь?

— А мы уже пришли.

— Куда?

— К тем, кто давно всё понял.

Удивительно, но утренние старички всё ещё стояли со своими плакатами на том же самом месте. Только теперь, лозунг: «Запретить сатанинскую музыку!», за которым утром пытался спрятаться Мотыльков, был в руках у Анны Сергеевны.

— Вот! — торжествующе ткнул Немигайло пальцем в один из плакатов, налепленных на стену перехода: «Запретить придуманную „Моссадом“ и КГБ „техно“ и „рейв“ музыку!». — Мы, с вами, должны доказать всю пагубность этой сатанинской музыки!

— «Правильно!» «Запретить Сатану!» немедленно понеслись отклики из толпы взволновавшихся стариков.

— Бог ты мой! — Колапушин схватил Немигайло за рукав и оттащил подальше. — Ты, что, не понимаешь, что это психически больные?

— Может, они не всю жизнь сумасшедшими были? Вот, Анна Сергеевна — она инвалид войны. А старик этот говорил, что доктором наук был.

— Да не был он никаким доктором наук! Он сказал — потенциальным, понимаешь? Хотел быть — но не был. Не мог он им стать, болен он. Шизофрения, наверное. А бабуся — контуженная на фронте, потому и инвалид.

— Ну и что, что больные. И больной человек может правду знать.

— Вот ты и доказывай эту правду. А я займусь делом!

Немигайло, с досадой, посмотрел вслед, решительно удаляющемуся по переходу Колапушину, и стал рыться в карманах, соображая: куда же это он мог засунуть казённую телефонную карточку.

— …Она его тоже любила, а он жену боялся — возбуждённо кричал Немигайло в трубку таксофона. — А та на случай смерти проклятье написала, и в офисе у него заныкала…

— Ты громче, слышно плохо! — Взволнованный Лютиков даже привстал со своего кресла — А жена-то, кого любила? Себя?.. А старуха кого?.. Мимо проходила?!.. Ты меня запутал совсем. Но всё выясни досконально! Давай, рапортуй скорей, я пока здесь буду.

— Я отрапортую, Савелий Игнатьевич. Только эксперимент один проведу и отрапортую.

Пройдя пару кварталов, Колапушин, наконец, успокоился. Надо было позвонить Лютикову, пока тот не лёг спать. Присев на скамейку в небольшом скверике между домами, Колапушин достал сотовый телефон:

— Добрый вечер, Савелий Игнатьевич. Ваша жена сказала, что вы ещё на службе.

— Арсений? Ну, слава Богу, наконец-то. Рассказывай, какие дела.

— Сам не пойму пока. С одной стороны — никаких признаков, что эта смерть насильственная, а с другой — дребедень какая-то всё время вылезает: ведьмы, проклятья, заклинания спрятанные.

— Да, заклинанья к делу не пришьёшь. А почему у вас с Немигайло опять версии разные?

— Он считает, что всё из-за музыки, а я ещё кое-что хочу проверить. Тут неожиданно ещё один фигурант проявился — муж Анфисы бывший. Говорят, что он из-за неё самоубийством жизнь кончить пытался. Только уже много лет с тех пор прошло, вряд ли он к этому причастен. Но Балясин вспомнил перед смертью какие-то его слова. Возможно, это нам что-то и даст. Завтра, прямо с утра и выясню.

— Сегодня, Арсений, сегодня. Ты не представляешь, что творится. И с ревностью ты не прав — я то знаю, какие случаи бывают. А вообще, обе они ведьмы, вот, что я тебе скажу. Из-за них мужики, как мухи мрут.

— Да я сам не успокоюсь, пока со всеми этими ведьмами и чёрной магией не разберусь. Что-то здесь не так. Только завтра — сил уже просто нет.

— Арсений, дружок, сегодня! Сегодня надо. Тут уже из управления интересовались. Народные артисты названивают. Из двух газет приходили! А завтра ещё из трёх собираются — звонили уже.

— Так что, мы теперь и жёлтую прессу обслуживаем?

— А общественное мнение — знаешь что это такое?

— Савелий Игнатьевич, уже ночь почти, ну сколько можно? У меня в жизни давление не подскакивало, а сегодня — на тебе.

— Арсений, дорогой — три… ну, хочешь — пять отгулов дам! Поедешь куда-нибудь, рыбку половишь.

— Да что узнавать — какая ревность, через столько лет?… Нет, изменяла она этому или нет, я не проверял… Но ревновала сильно… Ну, хорошо. Даю на него данные — пробейте адрес по ЦАБу.

— Арсений, поторопись, родной. Тут уже депутат Думы звонил… Да, чёрт с ним я и сам уже, пока финал не узнаю, спать не лягу! Ну, с Богом.

Полковник Лютиков положил трубку и снова взялся за открытый любовный роман, но тут же отбросил его в сторону. Страсти по Шаманке совершенно не давали ему сосредоточиться на любимой литературе.

Гриша, шестнадцатилетний племянник Егора, был весьма доволен. Ещё бы — теперь мать и слова не скажет, что он ерундой занимается, вместо того, чтобы уроки делать. Вот и Уголовный розыск не смог без него обойтись. Плохо только, что дядя Егор тупой такой — не рубит совершенно — нельзя настоящую музыку тихо слушать, что это — симфония что ли?

— Вот, дядя Егор, то было «техно», а это уже «рейв» — в который раз пришлось объяснять одно и то же.

— А какая разница?

— Ну, если «техно» это бум-бум-бум, то «рейв» — бум-бум, бум-бум. Понимаешь?

— И зачем покупать их так много, когда они все похожи друг на друга, эти бум-бумы?

— О, Господи!.. Дай мне силы. Ты, дядя Егор, не ловишь фишку.

— Ты обещал и насчёт фишки…

— Сначала, ты ловишь фишку. Если фишка ловится, то начинаешь её рубить.

— Понятно… — озадаченно протянул Немигайло — А бывает так, что фишка ловится, но не рубится?

— Правильный вопрос задаёшь. Если фишка не рубится, то это, как бы, уже не твоя эстетика. А вот, если рубится, тогда ты начинаешь тащиться, переться, колбаситься, короче…

— Я, вот, послушал, и ничего — крокодил не ловится…

— Так надо, хотя бы, разочков десять послушать.

— Десять?!

Гриша, в очередной раз вздохнул над этой непробиваемой тупостью и, с философской важностью, заметил:

— Если откровенно: это нельзя просто слушать. К этому надо придти.

Немигайло мученически закатил глаза, но выхода не было — лучшего эксперта по этим вопросам ему было не сыскать. Из больших чёрных колонок опять с грохотом начало вываливаться то, что племянник Гришка почему-то называл музыкой.

Глава 14

Повезло хотьв том, что добираться оказалось удобно. Выйдя из троллейбуса у Никитских ворот, Колапушин почти сразу нашёл в переулке небольшой старый дом, где так никуда и не переехав за эти годы, жил Луконин. Войдя в тёмный, пропахший кошками подъезд, Колапушин еле-еле нашёл лестницу с вытертыми почти до основания ступенями и, ориентируясь на слабый свет небольшого окна выходящего почему-то на лестницу, поднялся на второй этаж, где чуть ли ни на ощупь разыскал нужную квартиру.

Старую, с облупившейся краской, дверь открыл невысокий человек, которого Колапушин даже не смог толком рассмотреть в полутьме.

— Простите, я к Алексею Львовичу.

— Это я, проходите, пожалуйста.

— Я наверное поздно?..

— Ну что вы? Я очень поздно ложусь. Проходите сюда.

Оказывается, для того чтобы попасть в комнату Луконина, нужно было сначала пройти через обшарпанную коммунальную кухню со старыми наверное ещё довоенными столами и такими же досчатыми полками. Под грязным потолком висела голая лампочка; это её слабый свет и пробивался на лестницу через небольшое окошко. Других окон в кухне не было — похоже лампочка горела здесь и днём и ночью.

Вслед за Лукониным, Колапушин, через дверь, находящуюся в дальнем углу кухни, прошёл в комнату, разделённую, каким-то подобием большой прямоугольной арки, на две части. Под аркой была высокая ступенька, из-за чего пол комнаты находился на разных уровнях. В комнате горела пятирожковая старомодная люстра, но потолок в этом старинном доме находился так высоко, что света в комнате было маловато. Наверное поэтому на большом старинном письменном столе, покрытым вытертым зелёным сукном порванным на углу, горела, тоже старинная на вид, бронзовая настольная лампа с самодельным абажуром, сделанным из красивой плоской корзины, покрытой тёмным лаком. На столе стояли несколько, тоже старинных, безделушек, какие-то фотографии в старомодных рамках, да и вообще вся мебель в комнате была ещё наверное конца позапрошлого века: огромный дубовый буфет с витражами из цветных стёкол в массивных дверках, чёрное пианино, к передней деке которого были прикреплены два бронзовых подсвечника, обеденный стол с толстыми ножками, небольшой резной столик с мраморным бюстом красивой женщины у маленького окна. В углу комнаты виднелась большая кафельная печь с круглыми, бронзовыми вьюшками. Единственными более или менее современными предметами обстановки были несколько стульев и большое количество книжных полок, плотно забитых разнокалиберной, похоже специальной, литературой.

— Старший оперуполномоченный Колапушин, Арсений Петрович — представился Колапушин, протягивая раскрытое удостоверение.