Автограф. Культура ХХ века в диалогах и наблюдениях - Наталья Александровна Селиванова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гайдар совершенно справедливо сомневается в том, можно ли вообще выйти из социализма. Мы вошли в него, отдав за иллюзии миллионы человеческих жизней. Почему мы рассчитываем на менее кровавый выход в прямом и в переносном смысле? Увы, нас ожидает многолетний процесс, и поэтому переключить тумблер эстетического состояния в одночасье, конечно, невозможно.
— Иными словами, используя вашу цитату, «литература иссякла как дождь»?
— Да. Должны и обязательно со временем возникнут новые формы в литературе, в искусстве вообще, которых мы пока не знаем. Потому что, на мой взгляд, нынешнее состояние прозы, поэзии и живописи очень часто никакого отношения к русской культурной традиции и вообще к какой-либо культуре не имеет. Я вижу, что старые мастера или не пишут совсем, или создают не лучшие свои вещи. А то, что приходит им на смену, за редким исключением, отвратительно. Я презираю людей, превративших писательство в игру. Другое дело, что сегодня писатели, в том числе и я, ясно осознают невозможность писать так, как раньше. Но нельзя забывать, что литература — это прежде всего боль, сострадание, а не набор приемов, шокирующих публику вседозволенностью автора. В нынешней прозе я почти не встречаю то, что всегда ценилось в России — особое состояние пишущего, его светлое или противоречивое отношение к миру. Все это, по-моему, ушло. Зато появились прагматизм, жажда успеха.
— В № 82 вы опубликовали новую повесть Иона Друцэ «Жертвоприношение», названную Виноградовым лучшей вещью прошлого года. У Друцэ сформулировано отношение к миру?
— Да.
— И какое оно?
— Любовь.
— Несмотря на резкую критику в адрес современников, вам все-таки удается печатать талантливую прозу, например, «Убежище» Юрия Малецкого.
— Он размышляет об убежище экзистенциальном и фактическом. Поскольку финал нашей жизни остается открытым, автор оборвал повесть. Может быть, в будущем он ее продолжит. Я бы добавил к списку удачную повесть Анатолия Азольского «Окурки» в № 76. А в № 79 мы опубликовали интересный роман Максимова о русской эмиграции в Париже «Кочевание до смерти». Мне симпатичны поэма Марины Кудимовой «Забор», стихи Липкина, Плисецкого, Матвеевой. «Континент» открыл Валентину Ботеву, поэтессу из Харькова.
— Вы признались, что как автор переживаете сложный период поиска формы и возможности литературного языка. На ваш взгляд, этот процесс нашел отражение в книге прозы «Прощание с Пу-Та-Уи» и в сборнике стихотворений «Второе зимнее купание», выпущенных недавно издательством «Литература и политика»?
— Все, что я хотел сказать в поэзии, вошло в этот сборник. Больше стихов не пишу. Зато мои поиски увенчались успехом в абсолютно новом для меня жанре — в радиопьесах на современном материале.
Я давно мечтал собрать под одной обложкой рассказы, написанные в разной манере, но объединенные темой «взаимоотношения мужчины и женщины». Кстати сказать, «Кошку» я сочинил в мае 1991 года, задолго до первого путча. И теперь, когда вполне реальна угроза не путча, но военных действий, совершенно не исключаю для себя ситуацию главного героя, которого зовут, если помните, Михаил Афанасьевич Булгаков.
— Я выделяю этот рассказ в вашем творчестве за трагическую правду, написанную жестко и при этом, на удивление, лишенную презрения к человеку. Так же, как и вы в «Кошке», Виктор Астафьев в «Последнем поклоне» поставил диагноз нашему обществу — вырождение. Но он уповает на чудо. А вы?
— Примечательно, что Игорь Виноградов называет новый «Континент» журналом христианской культуры. Надо сказать, что наша религиозная тетрадка — не приложение к церковному вестнику, а комплекс вопросов духовной жизни, над которыми задумываются люди верующие, в том числе сотрудники «Континента». Человек не должен оставаться «в пустом, безосновном» мире, где он сам является последней инстанцией. Такие «право» и «свобода» в конечном счете могут привести к чудовищным преступлениям — в нашей ситуации к распаду России и к новым войнам. В связи с этим карательные меры — средство недопустимое. Положение неустойчивого равновесия требует от политиков тончайшего, осторожного поведения, и пока я не вижу, кто способен на это.
ГАЗЕТА УТРО РОССIИ
26.01.1995
Бенедикт Сарнов: Литература ничего никому не должна
Литературная критика и литературоведение массовому читателю представляются малоинтересными. Однако «в минуты роковые» этот скучный, на первый взгляд, предмет оказывается востребованным. Так случилось, когда в «Огоньке» эпохи Коротича появился раздел «Русская проза: XX век из запасников». Его ведущий Бенедикт Сарнов открывал пятимиллионной аудитории неизвестные произведения Пантелеймона Романова, Эренбурга, Мандельштама, Розанова, Зайцева, Шмелева, снабжая отрывок прозы лаконичным комментарием. Бенедикт Сарнов, автор девяти книг, любезно согласился ответить на вопросы обозревателя «Утра Россiи» Натальи Селивановой.
— Однажды Иван Шмелев заметил по поводу оскудения литературы: «Каждое общество заслуживает своих писателей. Гения надо заслужить. Прежде чем говорить о нем, надо спросить себя — достойны ли мы иметь гения». Вы разделяете его мнение?
— Эта формула малоубедительна. Более разумной и плодотворной мне представляется мысль Некрасова, высказанная в известном стихотворении:
Братья-писатели,
в нашей судьбе
Что-то лежит роковое.
Если бы все мы,
не веря себе.
Выбрали дело другое.
Не было б, верно,
согласен и я,
Жалких писак и педантов.
Только бы не было также,
друзья,
Скоттов, Шекспиров
и Дантов.
Речь идет о фоне, который создается усилиями многих писателей, Их, возможно, потом забудут, но активное творческое наполнение почвы в конце концов завершится появлением одного имени — и об этом узнают все. Нечто подобное произошло в «Новом мире», когда на столе у Твардовского оказалась рукопись «Один день Ивана Денисовича». Маршак тогда сказал Александру Трифоновичу: «Я всегда говорил тебе, что надо хорошо раскладывать костер — огонь упадет с неба».
Вы затронули тему, беспокоившую меня все последнее время. Недавно я разговаривал с писателем Борисом Хазановым, живущим теперь в Германии, о том, что русская литература, являвшаяся авангардом мирового литературного процесса, в конце XX века стала литературой, не выдвигающей ни новых идей, ни новых художественных форм. Во многом соглашаясь с ним, я все-таки надеюсь, что, как в случае с фотографией, возникновение которой позволило изобразительному искусству пойти по совершенно другому пути, может быть, со временем и наша словесность откажется от гражданского пафоса, от вмешательства в жизнь, от воспитательной функции, которая ее здорово калечила. Возможно, сойдет на нет «престижное положение жреца сообщения». Короче говоря, литературой станут заниматься редкие фанатики, не принадлежащие к истеблишменту. Что даст новый толчок развитию словесности.
Сейчас у писателя возник шанс проявить себя в
