Мандала - Сондон Ким

Женщина для меня была поистине непостижимым существом. Когда я преследовал её, она убегала, когда же бежал прочь я, она меня настигала.

– Вы же сами говорили, что конечная и величайшая цель буддизма – спасать живых существ. Но ведь это возможно, только если самому познать боль и узнать причину этой боли – разве не так? Может, это сравнение прозвучит грубо, но если человек страдает от неразделённой любви, то как может монах его спасти, когда он сам в отношении противоположного пола – чистый лист? – произнесла Ёнчжу как раз в тот момент, когда я обрёл было душевное равновесие. Она колола меня в самое больное место. Вопрос был дерзкий, вполне в духе этой высокомерной гордячки.

Монах прежде всего человек, особенно если он молодой и кровь в нём кипит. Разве он может не испытывать влечение к женщине? – спросила она. Если такое случится, как с этим быть?

Конечно, монах – человек, ответил я. Естественно, у него возникают желания, ведь он ещё не будда, а только стремится к этому. И пожалуй, для молодых монахов влечение к женщине – самое огромное испытание. Однако если человека привело в монастырь искреннее желание достигнуть просветления, верой он сможет преодолеть соблазн.

Когда я так говорил, Ёнчжу мне всё время возражала. Она осуждала такой подход, называя его притворством и трусливым уходом от проблемы.

Разве для того, чтобы спасать живых существ, монаху не следует в полной мере познать их боль, спрашивала она. Подобно тому, как врач, чтобы излечить пациента, должен знать, что у него болит. Ёнчжу, не задумываясь, обличала монахов, сгребая всё в одну кучу: мол, эти сбежавшие от реальности трусливые дезертиры в голос кричат, что спасают людей, а сами ничего не знают о боли, о страданиях, которые причиняет боль, и даже не пытаются ничего узнать; травоядные животные, живущие подачками и бубнящие только о своём.

Я горячо спорил с ней. Это ваши предубеждения. Разве способен мирянин спасти мирянина? Разве не для этого монахи практикуют? Что может знать о жизни тепличное растение вроде вас? А если вам что-то и известно, то достаточно ли, чтобы бичевать сразу всё монашество? Вы хоть представляете, сколько монахов сейчас, в эту минуту, в кровавом поту подвизаются, жаждая собственного спасения и спасения всех живых существ! Монастырь – вовсе не собрание праздных неудачников, как вы считаете.

Однако это была лишь голословная общая теория, а значит, не стопроцентная истина. Для меня истину являла женщина. Белое упругое женское тело. Я ведь был молодым монахом, изнывавшим от юношеской жажды, молодым монахом, которому постоянно досаждали горькие мысли и чьё сердце колотилось от бесплотных, невыразимых словами фантазий. В этом не было ничего странного: как бы много ни значил для меня уход в монастырь, я оставался лишь юношей, в чьих жилах кипела кровь, совершенным юнцом, вынужденным целыми днями стыдиться себя перед Буддой, будто совершил какой-то грех, а всё из-за того, что каждый раз, вставая на рассвете читать сутры, чувствовал напряжение в крайней плоти. Важнее то, что, обладая точно таким же телом, что и все живущие в миру, страдая от желаний, порождаемых этим телом, я мог преодолеть их и достичь пробуждения. А разве пробудившийся монах не достоин уважения? Если можешь отрешиться от плотских желаний, то ты бесчувственный истукан, а не человек; и если даже допустить, что истукан достигнет пробуждения, в этом не будет ничего великого и заслуживающего уважения. Будучи же человеком, имея равные условия со всеми, но сумев побороть и преодолеть эти условия, освободишься от их пут, и тогда можешь сделаться поистине великим… Мне было двадцать два года.

Однажды в монастырь приехал человек, назвавшийся родственником Ёнчжу. Это был высокий и стройный парень с нежной, как у девушки, кожей.

Я шёл по лесной тропе, вспоминая слова Ёнчжу… Молоть языком о спасении человечества, не зная его боли, его больных мест, и даже не желая этого знать, – что это, как не позорная самозащита сбежавших от реальности трусливых дезертиров?

Возможно, она права. Наверное, в каком-то смысле монахи – это неудачники, не способные к нормальной социальной жизни. Во времена Силлы[31] монахами становились только представители высших классов – те, кого называли «святая кость» и «истинная кость». Может, потому тогда и было так много подвижников. Сейчас же полно примеров, когда в монастырь уходят не сумевшие устроиться в жизни выходцы из самых низших слоёв: для них это средство к существованию. Нищеброды, которые в миру и монеты в пятьсот вон в глаза не видели, приходят в монастырь, бреют головы, надевают робы – и вот уже верующие кланяются им в ноги: «сыним», «сыним»[32]… Пожертвования текут рекой… А они как нечего делать несут лживый вздор о спасении человечества…

В эту минуту откуда-то послышались странные звуки. Они походили на шум воды в водовороте и на курлыканье ночной птицы; так шипит уж, заползший дождливой ночью под конёк крыши павильона бодхисаттвы Кшитигарбхи. Звуки доносились из густых зарослей леспедецы. Я подошёл ближе. Ветви кустарника мелко дрожали, точно зыбь на воде. Сглотнув, я устремил взгляд в самый очаг, откуда исходила эта дрожь. О-о… Я зажмурился.

Белые упругие женские ноги и тёмные волосатые мужские тряслись, переплетясь, точно змеи. Девушка, словно очарованная, закрыла глаза; у её головы лежали хорошо знакомые мне красные шлёпанцы.

Внезапно мой слух поразил стрёкот цикад. Странно, но он походил на возглас «ом-нам»: так монахи восклицают хором во время поминальной службы. Ом-нам, ом-нам, ом-нам…

Я одним духом сбежал с горы. Из глаз текли жалкие слёзы. Было такое чувство, будто я вдруг узрел истину жизни.

Той ночью я никак не мог заснуть. Перед глазами то и дело всплывало увиденное в лесу… Четыре задранные к небу пляшущие ноги. Крупные белые ягодицы, круглые, точно полная луна. Повисшие на щиколотке алые женские трусики… О-о… Обливаясь слезами, я предался рукоблудию – впервые с тех пор, как поступил в монастырь.

С того дня я стал заложником инстинкта. Я мучился, жестоко сражаясь с его внезапными атаками, идущими вразрез с моей волей. Однажды я даже подумал избавиться от досаждавшего мне органа. Среди монахов в самом деле многие оскопляли себя, дабы ничто не мешало практике Пути. Но я за это время понял, что такая крайность бессмысленна. Не знаю, является ли мужское начало истоком всех на свете зол, но оскопи себя хоть тысячу раз, если не вырвать корень влечения, произрастающий из глубины души, то всё бесполезно.

Инстинкт неотступно истязал меня. Каждый раз я думал, не получится ли избавиться от