Гурджиев и Успенский - Аркадий Борисович Ровнер

того или иного человека, отделяющего этого человека от постижения истины. Динамическая модель, лежащая в основе антропологии Успенского, является традиционалистской по своему существу. Она исходит из идеи существования первоначальной традиции и внутреннего круга как хранителя истинного знания. “Если мы признаем, – пишет Успенский, – что в истоке всего лежит истина, что существуют разные уровни и разные степени искажения истины, мы увидим, что истина постепенно привносится и на наш уровень, хотя, разумеется, в совершенно неузнаваемой форме”[152]. Только знание того, как и в каком отношении отличаются друг от друга люди разных уровней развития, дает возможность определить, как и в каком отношении отличаются между собой религии, искусства и науки в их понимании. Для Успенского характерно понимание современной мысли не как продукта “эволюции, а как продукта вырождения”[153] первоначального знания. Развивая свое представление об уровнях бытия разных людей, Успенский писал: “большинство людей способны воспринять истину только в форме лжи… Нас окружают искажения и извращения истины, и мы не способны ничего воспринимать вне их”[154]. Подчеркивая трагичность человеческой участи и фатальность причин, ограничивающих понимание и познание истины, и формулируя идеи практического идеализма, Успенский выделял между теми, кто принимал эту ложь, тех, кто “пошел дальше в поисках истины и в конце концов мог достичь ее”[155].

Различая уровни человеческого развития, Успенский обращается к проблеме духовного прогресса, или подлинной эволюции. С точки зрения Успенского, подлинные искусство, наука, религия и философия открываются только тем, кто в своем развитии достиг высших состояний. Даже случайные прорывы в высшие состояния производят феномены подлинных искусства, науки и религии. А так как “экстаз” есть “высшая форма эмоционального опыта, то все истинное искусство не что иное, как попытка передать состояние экстаза”[156].

Успенский писал о том, что в человеке представлены два мира – феноменальный и ноуменальный, первый проявляется в планах физическом и биологическом, последний проявляет себя в психических явлениях. Мы можем делать выводы и наблюдения на основе нашего опыта по поводу явлений физических и биологических, но явления психические мы чувствуем, ощущаем и осознаем лишь внутри себя, и наши заключения по поводу психических явлений других людей основываются на аналогиях с нашей собственной психической жизнью. Таким образом, Успенский понимал психику человека как непосредственную часть ноуменального мира и потому считал ее недоступной для позитивистского модуса мышления: “она не может быть объяснена теми же методами, с помощью которых объясняются явления феноменального мира”[157].

Выступая против линейного мышления и феноменалистской редукции, свойственных позитивизму, Успенский утверждал древнейшую ведийскую истину о тождестве имманентного и трансцендентного. Он указывал на то, что ноумен и феномен – это “не совершенно разные вещи, но просто разные стороны одного и того же” и что “каждый феномен – это конечное выражение в области нашего знания чего-то бесконечного”[158], т. е. ноумена. Для иллюстрации идеи отношения между ноуменами и феноменами Успенский предлагает сравнить человеческую психику с темным спящим городом, посреди которого движутся ночные сторожа с фонарями и каждый освещает маленький круг вокруг себя. Каждый такой светящийся круг представляет “я”, проживающее свою часто короткую жизнь. Существует непрерывное движение света в этом мире темноты, и растет осознание новых объектов этого мира, но все движение в целом мучительно вращается в круге тех же самых ограниченных идей. Успенский задавался вопросом: может ли это непрерывное движение световых пятен в нашей психике объяснить феномен движения во внешнем видимом мире? И другой вопрос: имеем ли мы истинное право считать психику человека функцией какого-то иного измерения, чем тот трехмерный мир, где функционирует человеческое тело? И он предлагал положительные ответы на эти вопросы, характерные для его философии, ищущей выхода за пределы “обыденного” и стремящейся к достижению “ноуменального”, или “метафизического” знания и существования.

Искусство в системе Успенского является одним из путей к ноуменальному, поскольку оно основано на чувстве неведомого – того, “что лежит по ту сторону видимого и ощутимого”[159]. Успенский признавал за искусством способность видеть дальше и глубже, чем обычное человеческое восприятие. Обычное восприятие, как правило, просто “чувствует дорогу”. Но искусство, писал он, это “начало видения”, оно “ощущает бесконечные невидимые грани кристалла, одна из которых называется человеком”[160]. Именно через сферу искусства и его особое ви`дение приходит Успенский к понятию многомерного человека.

Успенский ясно различает между “научным” и “художественным” подходами к различиям, существующим между людьми “по самой их природе, происхождению и целям их существования”. Позитивист не осознает разницы между моряком, палачом и отшельником, которая состоит в том, что одни из них “способны производить энергию одного вида, а другие – совершенно иного вида”[161].

Искусство, по Успенскому, это наиболее могущественный инструмент познания мировой причинности, или ноуменального мира. Так как ноумен, т. е. скрытое значение и скрытая функция мира, проявляется в феномене, то возможно отраженное познание ноумена через феномен. “Феномен – это образ ноумена”[162]. Художник должен быть ясновидящим, он должен видеть то, что не видят другие, он должен быть волшебником: он должен обладать властью заставлять других видеть то, что они сами увидеть не в состоянии, но что видит он.

Очень показательно сопоставление эстетических концепций Успенского и позитивиста Ипполита Тэна. В своей “Философии искусства” и в книге “О методе критики и об истории литературы”, вышедшей в Санкт-Петербурге в 1896 году, Тэн часто пользуется теми же понятиями, что и Успенский, говоря о задаче “изображения скрытого мира”, о том, что “телесный человек есть лишь указание, при помощи которого надо изучать человека невидимого, его душу”, употребляя понятия “внутренние силы”, “лестница для физической стороны человека”, но объясняет их фактами социально-биологического детерминизма. Говоря о литературном произведении как о “снимке с окружающих нравов и признаке известного состояния умов”[163], т. е. фиксируя интеллектуально-нравственный характер эстетических идей, что было вполне созвучно с эстетикой Успенского, Тэн, однако, объясняет их воздействием среды, сопоставляя законы влияния последней с действием экологических и биологических законов, т. е. сводя явления высшего порядка к явлениям низшего.

Концепция искусства Успенского строилась на противопоставлении позитивистской доктрине социального происхождения и служебной роли искусства и являла собой характерную метафизическую теорию искусства. В ней легко найти перекличку с позднейшей концепцией искусства как вестничества Даниила Андреева, где поэт, в традиции Владимира Соловьева, воспринимался как носитель высшего знания.

“Переход от временного к вечному”

В конце первого десятилетия XX века Успенский выступил на литературной и философской арене как критик прогрессистской и создатель метафизической моделей. Полностью осознавая значение переходного периода, когда конфликт между этими парадигмами вступил в решающую фазу, Успенский характеризовал эту ситуацию как “переход от