Аватара - Теофиль Готье

Смех лакеев в особняке Лабинских, появление двойника, незнакомая физиономия в зеркале – все это могло быть в крайнем случае наваждением больного разума, но чужая одежда и кольцо, которое он снял с пальца, служили материальными доказательствами, ощутимыми и неопровержимыми свидетельствами. Без его ведома кто-то осуществил в нем полную метаморфозу; наверняка колдун, или, может, демон, украл его тело, титул, имя, всю его личность, не оставив ничего, кроме души, которая никак не может заявить о своих правах.

В памяти его возникли фантастические истории о Петере Шлемиле[203] и «Приключения накануне Нового года»[204], но персонажи Ла Мотт Фуке[205] и Гофмана потеряли всего-навсего свою тень или отражение, и, хотя эти странные пропажи того, чем обладают все, внушали тревожные подозрения, никто не отрицал, что пострадавшие остались собою.

Его положение было другим, более страшным: он не мог потребовать вернуть ему титул графа Лабинского, будучи в той форме, в которой оказался заключен. Всякий сочтет его самозванцем или по меньшей мере сумасшедшим. Даже его собственная жена не узнает его, выряженного в эту лживую личину. Как доказать, кто он на самом деле? Конечно, есть множество интимных обстоятельств, тысячи сокровенных деталей, не известных никому на свете. Если напомнить о них Прасковье, ей придется признать под этим нарядом душу своего мужа, но чего будет стоить убежденность одной женщины против единодушного мнения света? Он действительно оказался полностью лишен своего «я». И еще одно опасение: превращение коснулось лишь роста и внешности, или он оказался в чужом теле? В таком случае, где его тело? Поглотил ли его колодец с известью, или оно стало добычей наглого вора? Двойник в особняке Лабинских мог быть призраком, но мог быть и живым существом, вселившимся в кожу, которую с дьявольской ловкостью похитил у него коварный доктор с лицом факира.

Ужасная мысль вонзилась в его сердце ядовитыми зубами гадюки: «А что, если этот мнимый граф Лабинский, которому руки дьявола придали мою форму, этот вампир, живущий в моем особняке, которому, вопреки всему, служат мои лакеи, в сию минуту ступает своим раздвоенным копытом на порог спальни, той самой спальни, куда я всегда проникал с взволнованным, как в первый раз, сердцем, а Прасковья нежно улыбается ему и в божественном смущении склоняет ему на плечо, помеченное дьявольским клеймом, свою очаровательную головку… Она принимает за меня эту лживую куклу, этого бруколака[206], эту эмпузу[207], это уродливое исчадие ночи и ада! Надо бежать в особняк, поджечь его, крикнуть сквозь огонь Прасковье: „Тебя обманывают, ты обнимаешь не своего любимого Олафа! Ты в неведении совершаешь гнусное преступление, о котором моя отчаявшаяся душа будет помнить даже тогда, когда вечность устанет переворачивать песочные часы!“»

Волны жара подступали к голове графа, он испускал бешеные нечленораздельные крики, кусал себе руки, кружась по комнате, точно дикий зверь. Безумие едва не затопило остатки его помутившегося сознания; он подбежал к туалетному столику Октава, наполнил таз ледяной водой и окунул в нее голову, а когда вынул, то от головы его пошел пар.

Хладнокровие вернулось к нему. Он сказал себе, что время магии и колдовства давно миновало, что только смерть может отделить душу от тела, что невозможно в центре Парижа подменить польского графа, имеющего многомиллионный кредит у Ротшильда[208], человека, связанного узами крови со многими знатными семействами, любимого мужа известной в свете женщины, кавалера ордена Святого Андрея I степени[209], что все это, несомненно, довольно глупая шутка господина Бальтазара Шербонно, которая вскоре разъяснится самым естественным образом, как страшные тайны в романах Анны Радклиф[210].

Поскольку граф умирал от усталости, он бросился на кровать Октава и забылся тяжелым, продолжительным, беспробудным, похожим на смерть сном, и спал до тех пор, пока Жан, решив, что хозяину пора просыпаться, не пришел, чтобы положить на столик письма и газеты.

Глава VIII

Граф открыл глаза и внимательно огляделся. Он увидел спальню, уютную, но простую. На полу лежал пятнистый ковер под шкуру леопарда; тяжелые шторы, которые Жан только что приоткрыл, обрамляли окна и двери, стены были затянуты зелеными бархатистыми обоями под драп. На камине белого с голубыми прожилками мрамора стояли часы из цельного куска черного мрамора с платиновым циферблатом, над которым возвышалась потемневшая от времени серебряная статуэтка – уменьшенная копия Дианы из Габии работы Барбедьена[211] и две античные вазы, тоже серебряные. Венецианское зеркало, в котором накануне граф обнаружил, что лишился собственного лица, и портрет пожилой женщины, несомненно матери Октава, кисти Фландрена[212], служили украшением этой комнаты, немного печальной и строгой. Диван и вольтеровское кресло[213] около камина да письменный стол с ящиками, покрытый бумагами и книгами, составляли обстановку удобную, но ничем не напоминавшую роскошь особняка Лабинских.

– Господин изволит одеваться? – сказал Жан ровным тоном, который он освоил за время болезни Октава, и подал графу цветастую рубашку, фланелевые кальсоны с носками и алжирский халат – утренний наряд своего хозяина. Хотя графу тошно было надевать чужую одежду, но делать нечего: скрепя сердце он надел то, что предлагал Жан, и опустил ноги на шелковистую шкуру черного медведя, лежавшую у кровати.

Вскоре его туалет был завершен, и Жан, у которого, казалось, не возникло ни малейшего сомнения в подлинности мнимого Октава де Савиля, спросил:

– В котором часу господин желает позавтракать?

– В обычное время. – Граф решил сделать вид, что смирился со своим необъяснимым превращением, и тем самым не создавать себе лишних препятствий на том пути, который он рассчитывал проделать, чтобы вернуть свое прежнее обличье.

Жан вышел, а Олаф де Савиль, надеясь раздобыть хоть какие-то сведения, распечатал два письма, принесенные вместе с газетами. В первом, подписанном незнакомым именем, содержались дружеские упреки, сожаления о добрых товарищеских отношениях, прерванных без причины. Во втором нотариус Октава просил его поторопиться и забрать давно поступившую четверть годового дохода или, по крайней мере, указать, каким образом употребить капиталы, лежащие без движения.

– Так, – заключил граф, – похоже, Октав де Савиль, в шкуру которого я влез не по своей воле, действительно существует. Это вовсе не фантастическое существо, не персонаж Ахима фон Арнима[214] или Клеменса Брентано[215] у него есть дом, друзья, нотариус, доход, который надо получить, то есть все, что должно быть у добропорядочного члена общества. Однако мне почему-то по-прежнему кажется, что я