Золотой камертон Чайковского - Юлия Владимировна Алейникова

его продолжением, они были ее семьей. Не сложилось у Луши бабьего счастья, не выпало, что делать? Бывает. Зато у нее был Модест Петрович, добрый, умный, красивый, как королевич из сказки, кто Луша перед ним? Никто, она и сама это все понимала, а потому никогда и ни на что не надеялась, просто любила. Сперва его, потом Зиночку и их ребенка, горевала, что не уберегла, потом появилась Лариса Валентиновна, молодая, красивая, Луша приняла ее настороженно, но когда поняла, что та мужа любит всей душой, всем сердцем, приняла и ее, а уж Лизу с Ильей как своих нянчила. Вся ее жизнь в них, вздыхала Луша, продолжая гладить по голове Ларису Валентиновну.

Да и что у нее за работа, всхлипывала Лариса Валентиновна, уткнувшись в мягкий теплый Лушин бок. Читать вступительное слово перед началом тематических вечеров в филармонии? Готовить программы для детей и юношества? Полуконферансье? Полумузыковед? Жалкая содержанка! Надо прогнать Гудковского, прогнать навсегда! Немедленно, как только он вернется из командировки, и пусть судьба его накажет, пусть покарает его бог. А она не может убить потому, что человек, а не чудовище, вот и все. Не может. Она не такая, как он!

Луша ушла, а Лариса Валентиновна осталась в одиночестве, и хотя она уже приняла единственно верное решение, не переставала мучиться. Она постоянно видела перед собой то Модеста, то Анатолия, они обнимали ее, целовали, то она видела мертвого Модеста, лежащего в гробу, он открывал глаза и смотрел на нее с мягкой укоризненной улыбкой на губах.

Я схожу с ума, с ужасом думала Лариса Валентиновна, просыпаясь ночью. Бродила как во сне среди дня, отвечала невпопад, несколько раз забывала, куда и зачем идет, и повсюду ее преследовали видения. Господи, что мне делать? Подскажи, научи, Господи, неожиданно взмолилась Лариса Валентиновна, в очередной раз проснувшись среди ночи.

Она никогда не задумывалась о своей вере в Бога. Да, ее крестили в детстве, что не помешало ей потом благополучно вступить в комсомол, забыть о Боге, да и не забыть, а просто никогда о нем особенно не думать. Нужды не было. Были комсомол, мама с папой, потом Модест, Союз композиторов, всякие организации, в которые можно было обратиться за помощью, а вот Бог… о нем она вспомнила впервые.

Даже после смерти Модеста не обращалась к нему, а вот сейчас вдруг вспомнила. В комнате висело несколько старинных икон, Гудковский купил по случаю, говорил, что очень ценные, старые, очень выгодное вложение. Лариса Валентиновна его не одобряла, она чувствовала какой-то внутренний дискомфорт от подобных «вложений», было в этом что-то кощунственное, как в торговле убеждениями, как в предательстве. Но молчала, считая свои чувства глупыми предрассудками.

И вот сейчас, упав на колени перед темным ликом Господа в массивном серебряном окладе, на котором только глаза были ясны и ярки, она с мукой вопросила совета, помощи, подсказки, а может, просто любви и поддержки?

Она пролежала перед иконой долго, может, час, может, больше, обливаясь сперва слезами горя, потом слезами очищения, и когда встала, было ей легко и спокойно на сердце.

Она приняла решение, правильное, окончательное.

Да, Анатолий убил ее мужа. Он совершил страшное преступление, погубил свою душу. А ради чего? Ради камертона? Золотой безделушки, которой он приписывал какие-то волшебные свойства? А по сути, ради славы и денег, ради популярности? Так вот, она отнимет у него все это, сделает его жизнь пустой и лишенной смысла. Отберет у него самое дорогое, как он отобрал у нее мужа! И это будет справедливо, а там уж на небесах пусть Бог рассудит.

И Лариса Валентиновна отправилась на кухню к Луше. Луша теперь часто у них бывала, почти каждый день, без нее она бы не справилась.

– Ну вот и правильно. Бог-то, он получше нашего рассудит, – одобрила ее Луша. – И нечего грех на душу брать, что мы, людоеды какие? Камертон, главное, получше спрятать, хоть у меня, хоть на даче. И как это он без него на гастроли уехал, вот чего не пойму?

– Он с утра был на какой-то встрече, приехал слегка подшофе. Собирался в суете, едва на самолет не опоздал, пока брился и галстук менял, я камертон из чемодана и вынула, – пояснила Лариса Валентиновна.

– Ну вот и отлично, если что, скажете, что в аэропорту наверняка вытащили, когда багаж сдавал, – обрадовалась Луша. – А как вернется, гоните его из дома вон. Проживем и без его денег, я вон пенсию получаю, да еще в театре устроилась гардеробщицей. Да у вас зарплата, да ребята уже большие, год-другой, и заживут самостоятельной жизнью, а уж я помогу, как смогу.

Лариса Валентиновна обняла Лушу, пряча слезы, и пошла в ванную умываться. Теперь ей дышалось легко и свободно. Она снова почувствовала прелесть летнего дня, почувствовала сладкий дурманящий запах старой липы за окном, обратила внимание, как играют солнечные зайчики на хрустале в буфете, подумала о том, что неплохо было бы натереть пол, когда они вернутся с дачи, и сдать в химчистку шторы, бархат так собирает пыль…

– Лара, Лара, что со мной, что сказал доктор? – На Анатолия было страшно смотреть. Его обрюзгшее, но еще нестарое румяное лицо было до синевы бледным и ужасающе худым, глаза потухли, он почему-то лысел, его мучили боли во внутренностях, тряслись руки, то и дело случались приступы удушья.

Лариса Валентиновна держала его дрожащую руку и не могла ничего сказать. Если бы открыла рот, тут же заплакала бы навзрыд. От жалости, от ужаса, от страха.

– Лара, говори, что сказал доктор? – Чтобы выговорить эти несколько слов, Анатолию пришлось совершить нечеловеческое усилие.

– Толя, это какая-то инфекция. Они точно не знают, почему у тебя такая реакция, они делают все, что могут, – она тоже сделала над собой неимоверное усилие.

– Посетителей попрошу выйти, – распорядилась суровая, крепкая, одетая во все белое медсестра, входя в палату. Халат, шапочка, марлевая повязка, перчатки. Строгая, безликая, не ведающая сочувствия и жалости. Словно ее простерилизовали вместе с халатом, и от этого все ее чувства умерли вместе с микробами.

– Лара! – с мольбой смотрел на жену Анатолий, цеплялся за ее руку.

– Толик, я приду завтра, обещаю. Доктор сказал, что пустит, – слезы беззвучно катились по щекам на шею за воротник, их было так много, что ворот блузки намок. – Толя, ты держись, ты, главное, держись. Они делают все возможное, врач говорит, ты молодой, ты справишься. – А вот это уже вранье. То самое, во спасение. Доктор ни во что уже не верит, ни в лекарства, ни в силы организма. Толик умирает.

Лариса Валентиновна ничего не могла понять. Все случилось как-то вдруг, сразу. Он вернулся из Риги, бодрый, язвительный, как всегда, слегка пьяный. В поездке он обнаружил пропажу камертона, искал его, перевернул вверх дном весь дом. Обвинял в пропаже ее, детей, соседей, знакомых, всех подряд. Истерил, угрожал, пил. Был жуткий, совершенно невообразимый скандал. Лариса Валентиновна через двое суток сбежала к сестре.

Потом приехали дети, и Ларисе Валентиновне пришлось вернуться домой. Анатолий пил, закатывал истерики, Илья даже однажды был вынужден скрутить отчима и запереть в кабинете. Хорошо, что мальчик вырос крепким и спортивным. А потом Анатолий заболел.

Сначала Лариса Валентиновна думала, что у него разболелась печень. Что удивляться при его образе жизни. Потом