Тайна Кира Великого - Сергей Смирнов

Кир не нуждался в наказании наемного убийцы как способе утверждения своей власти и естественной правды. Вовсяком случае, в тот день ему гораздо важнее было понять причины странных событий, которые стали проис­ходить вокруг него.

— Третьего я выберу сам,— сказал он,— Вам нужен по­мощник, способный раздвинуть горы и без труда перенести вас вместе с конями через горные потоки. Иштагу!

Из строя всадников выдвинулся великан с бородой, в которой с радостью поселился бы вороний выводок. В руке он держал копье толщиной в кипарис.

Жестом Кир велел мне отойти. Иштагу же, приблизив­шись к своему повелителю, пригнулся, чтобы тот смог про­шептать свою волю ему на ухо, не вставая на цыпочки или на камень.

Потом мне подвели моего коня, который, узнав хозяина, весело замотал головой, будто радовался, что его оставили в живых.

Спустя несколько мгновений вся царская «свита» по­тянулась за Киром вдоль ущелья. Замыкали «свиту» лазут­чики, отправлявшиеся в стан Гарпага. Последним ехал Иш­тагу.

Только ли с целью испытать эллинскую Судьбу выехал Кир в это ущелье, удаленное от дворца? Я не раз раз­мышлял об этом, всякий раз благоразумно полагая, что не стоил царских хлопот. Много лет Кир спокойно правил и охотился в своих горах, казалось бы не помышляя ни о каком мятеже. Внезапное нашествие наемных убийц, тайное послание Гарпага и наконец движение большого войска в направлении Персиды встревожили его и за­ставили, может быть, впервые задуматься о своем пред­назначении. Кто знает, не видение ли было послано ему свыше. Полагаю, у всякого великого человека в урочный час случаются чудесные видения, тайну которых он уно­сит в могилу. В том ущелье, как мне позже стало известно, Кир однажды чудом избежал гибели от упавшей с высоты каменной глыбы. И вот я, самонадеянный эллин, задаюсь вопросом: а не принял ли меня тогда Кир за посланца небес, которые нередко являются в образе странников или даже лазутчиков?

В устье ущелья наши пути разошлись. Кир с воинами двинулся вниз, к Пасаргадам, а мы повернули на довольно узкую тропу, что вела наверх, в горы.

Да, то был третий важный поворот в моей жизни, и мне казалось, что тропа моей Судьбы тоже становится из­вилистей и круче.

Иштагу вел нас, а вернее подталкивал сзади, ибо пред­почел остаться арьергардом. Он устанавливал быстроту на­шего передвижения и направление пути, молча производя указания своим громадным копьем. Я продвигался первым, и, когда полагалось свернуть или остановиться, позади раз­давалось его глухое рычание. Тогда мы вместе с Азалом оборачивались. Это означало, что я видел лицо Азала только на привалах.

Иштагу избрал, вероятно, самый короткий путь, уда­ленный от всех удобных горных дорог и от селений. Пер­вые два дня мы только и делали, что взбирались на кручи, все дальше вступая в область нерастаявших снегов. Порой приходилось надевать на копыта наших коней мешочки с сухой травой, иначе кони проваливались бы в снег по самое брюхо.

Мы жгли костры в расщелинах. Подвинувшись к огню, Иштагу превращался в изваяние, изредка протягивал руку в сторону, загребал снег, топил его в кулаке и слизывал влагу с ладони. Азал же закутывался в свою накидку до самых глаз и завороженно смотрел на огонь. Его глаза сверкали, и эти искорки начинали тревожить меня, будить в душе противоречивые чувства.

За два дневных перехода никто не произнес ни слова, а длительное молчание, несомненно, вредит душе эллина. Он становится чересчур мечтательным.

Я никогда не испытывал влечения к мальчикам или мужчинам, хотя в школе Скамандра такое не возбранялось. Тот же Нарцисс нередко уходил на ночь в комнату Учителя. Меня же никто не принуждал. Мне мужеложство казалось делом просто неприятным, если уж не противоестествен­ным.

В первую же ночь, глядя, как искрятся глаза юного скифа, я стал испытывать томление. Заснув же у костра, вскоре очнулся, ощутив, что не удержал быстрый поток. Под повязкой на моих чреслах оказалось довольно густо и липко. Пришлось засовывать туда пучок сухой травы.

Причиной неудобств представлялось мне долгое воз­держание. Последний раз я брал женщину еще в Дамаске — за драхму. И с тех пор не утратил, как говорится, ни обола.

Весь следующий день я оборачивался в пути куда чаще, чем рычал и взмахивал своим копьем Иштагу. Он мог быть доволен моей прилежностью.

Несколько раз я пытался улыбнуться Азалу, но пре­красные глаза скифа только холодели, а брови сходились взмахом соколиных крыльев. Он начинал смотреть испод­лобья или попросту отворачивался.

Во вторую ночь как ни опускал я веки, как ни пытался вспоминать родной Милет, а только выдержке моей на­ступил предел.

У костра мы располагались всегда одинаково: Иштагу садился слева от меня и ближе ко мне, чем к Азалу; скиф же устраивался напротив, за огнем и дымом. И вот, до­ждавшись, пока Иштагу склонит свою медвежью голову на грудь и засопит, я приподнялся и бесшумно, по-кошачьи, двинулся направо, в обход тлевшего кострища. Скиф, ка­залось, тоже заснул, раз две искорки в ночи передо мной потухли.

Не тут-то было. Медведь тоже оказался непрост. Едва я подвинулся на пару локтей, как наткнулся на толстое древко копья, как на выставленную загородь. Великан даже не зарычал, а только чуть-чуть приподнял одно веко.

Вернувшись, я стал горевать, что лишился травки Цир­цеи. Но горевал недолго — вспомнил вдруг, как несколько колючих семян этой травки зацепилось за мой гиматий, когда я торопился убраться с постоялого двора за Ниппуром. Тогда отделаться от них было недосуг.

Парочка тех семян нашлась, стоило только терпеливо перебрать пальцами все складки.

«Теперь держись, циклоп!» — со злорадством подумал я и потянулся за головешкой.

Оставалось только осторожно положить семена на кро­хотный огонек и поднести тлевшую на конце ветку к самому носу Полифема, постаравшись при этом уберечь его усы от пожара.

Затея удалась. Полифем втянул в себя целое облако дурмана, издал тихий звук, напоминавший не голос гроз­ного быка, а жалобное мычание коровы, и повалился на бок. Его копье едва не скатилось в костер.

Одним бесшумным скачком я переместился на новое место и попытался тихонько накрыть скифа одной сто­роной своего гиматия. Азал не шелохнулся. Тогда сердце мое забилось чаще, и я ласково обнял его за плечи. Под своей скифской накидкой он показался мне хрупким и маленьким.

Я провел рукой по его спине, обнял за узкую талию, потянулся к нему губами и почувствовал, что наткнулся кадыком на какую-то острую колючку.

Колючкой оказалось острие короткого меча.

От укола я сразу протрезвел и очень изумился своим: влечениям. Заодно вспомнились все обещания, данные: царю, и все его наказы своему личному лазутчику. Ко­нечный расчет всех преимуществ и недостатков положе­ния на кончике меча побудил Кратона вернуться на преж­нее место.

Помню последнюю мысль перед тем, как меня накрыл своим гиматием Морфей: «Неужто и царь персов не пре­небрегает мальчиками?! Ведь он явно питает слабость к этому скифу, раз дал ему какое-то клятвенное слово не ущемлять его свободу!» Насколько мне было известно, любовью к юношам персы «не страдали».

Наутро появилась новая забота: растолкать Иштагу-По­лифема, поверженного чарами Цирцеи. Я даже стал опа­саться, не заснул ли он навеки — не столько от дыма, сколь­ко от холода. Скиф прыскал со смеху, когда я, подобно уже не Одиссею, а Сизифу, кряхтя и натужно пуская ветры, поднимал тяжеленного великана, а потом подпирал его огромным копьем, спасенным от огня.

До полудня нам все-таки удалось преодолеть еще один парасанг и добраться до перевала. К исходу следующих суток, уже едва не ослепнув от снега, мы наконец спустились в леса. А на закате четвертого дня пути нашим глазам открылась долина, запруженная войсками Астиага.

Мы достигли места, как нельзя лучше пригодного для орлиного наблюдения за добычей, копошащейся внизу, и я решил не спешить.

Горы окружали долину с трех сторон. Внизу виднелись два селения и широкая дорога, уходившая в горы мимо нас, в стороне. Ясно было, что если Гарпаг двинется на Пасаргады, то именно по этой дороге.

Как только опустился ночной сумрак, в долине замер­цало множество красноватых звезд. Воины жгли костры. Днем по движущимся пятнам табунов я сосчитал примерное число коней, ночью же — число огней. Получалось, что у Гарпага не менее пяти тысяч всадников и пятнадцати тысяч пеших.

Поначалу я предполагал захватить какого-нибудь стра­тега из тех, что устроились в ближайшем, более зажиточном на вид селении, и дознаться у него о целях Гарпага, а может, и самого Астиага. Потом, однако, возникла здравая мысль не тешиться охотой на всякую мелочь, а подкрасться к самому Гарпагу. Тут требовалась особая приманка. И тогда я первый раз обратился к скифу: