Вещи, которые я не выбросил - Марцин Виха

Теоретически

Однажды в пятом классе я почти забил гол. Это долгая и не самая интересная история. В любом случае я никогда не был так близок к тому, чтобы забить мяч в ворота, как тогда на уроке физкультуры.

Я оказался на штрафной площадке. Заметил изумление на лице вратаря. Пнул мяч – несмело, почти вопросительно. А он внезапно меня послушался: неспешно покатился к во-ротам и… Тут я хотел бы что-нибудь добавить, дополнить, дописать, растянуть это предложение и тот момент. Но нет. Мяч отклонился, отскочил от столбика и полетел в траву. Все вошло в норму.

Я пошел домой. Сел за уроки. По радио передавали концерт. Я ждал, пока раздадутся шаги, повернется со скрежетом ключ в замке типа «Скарбец», послышится тихий шлепок о дверь сумки с покупками. Я поспешил на помощь, чтобы уже у порога объявить о своем успехе.

И тут я совершил ошибку. Поступил, как современные газеты и интернет-сайты, – приукрасил заголовок. Ради эффекта. Из лени. Не найдя лучшего способа, чтобы выразить свой триумф.

– А я гол забил.

– Гол? – обрадовалась мать.

– Теоретический гол, – уточнил я.

Ну а что? Ведь я сделал все, что требовалось, и не мог повлиять на окончательное решение мяча. К тому же слово «теоретический» я выучил недавно и посему охотно его употреблял.

– Какой?

– Теоре…

Я осознал свой промах. Хотя не совсем понимал, какую цену придется заплатить. Прилагательное «теоретический» – если проглотить гласные – превращается в шум.

– Я забил тртчск гол, – повторил я.

– Забил теоретический гол? – переспросила мать.

– Да.

– То есть не забил гол?

– Да, нет. – Я запутался уже не только в словах, но и в бессмысленной канители с двойным отрицанием. – На самом деле не забил.

– Не забил.

Не только мне был знаком этот тон. Как-то раз пациент, к сожалению, не слишком далекого ума, добыл ключ к общеобразовательному тесту. Авторы наметили границы правильных ответов, а бедняга вызубрил все это наизусть.

– Сколько километров до Парижа?

– От тысячи до тысячи пятисот, – ответил он.

– Он что, резиновый? – спросила мать. – Этот Париж? Приближается и отдаляется, так что ли?

Она умела быть язвительной. И не принадлежала к тем, кто с легкостью закрывает какую-то тему, так что меня еще долго преследовали ее колкости: «Что ты вообще умеешь? Забивать теоретические голы?»

Мама ценила усилия, даже те, которые не увенчались успехом. Могла понять и простить поражение. Отсрочить приговор за вранье. Оправдать хамство, трусость и слабость. Пропустить мимо ушей бахвальство (с трудом). Но не позволяла вольностей со словами.

Смола

Из всех песен Окуджавы эта производила самое сильное впечатление. Я знал ее в польском переводе. Текст – малая антология шестидесятых: военные воспоминания, покорение космоса, скромный быт и какая-то удивительная тоска, ностальгия и грезы, ведущие к романтическим поэтам, нелепым революциям – и декабристам, мерзнущим на Сенатской площади в ожидании неминуемой кары.

Эдмунд Феттинг (67) пел о «пьедесталах, на которых не стоит уж никто». Позже я заметил, что образ пустых пьедесталов добавил переводчик, из-за чего аллюзия на культ Сталина стала более очевидной, чем в оригинале. Было там и о ракетах, которые «уносят нас вдаль», – использование формы «нас» все же казалось некоторым преувеличением: мягко говоря, не всех «нас» эти ракеты уносили.

Другое дело, что во времена моего детства космические полеты уже не так будоражили воображение. О лихорадке, вызванной полетом Гагарина, напоминали лишь тексты в школьных хрестоматиях и ракеты на детских площадках. Шуршащих синтетических рубашек тоже никто уже не вожделел.

Истинная тайна крылась в финале:

Ах, завтра, наверное, что-нибудь произойдет!

Что… нибудь – словно две капли, готовые вот-вот упасть.

– Что произойдет? – спрашивал я старших.

– Что-нибудь, – отвечали те.

– Революция? – В контексте России ничего другого не приходило мне в голову.

– Нет.

– А что?

– Что-нибудь.

Что-нибудь. Предтеча всех будущих событий. Концентрированная материя. Вселенная до Большого взрыва.

Я был уверен, что это связано с политикой. Что это и есть то, чего так ждет отец, когда слушает по ночам Би-би-си. Потому-то он и наклеивает оранжевые точки (произведенные с помощью дырокола и самоклеящейся бумаги) на шкалу приемника. Потому и рисует черточки на менее глушимых частотах.

Оно уже на подходе. Мы уловим его из радиошумов. Может, оно появится между строк в газете. Может, его возвестит гримаса на лице телеведущего. А в понедельник закроют школы и всем велят оставаться дома.

Мама ложилась раньше, но она и вставала раньше – к восьми ездила на работу.

В 1927 году профессор Парнелл из Брисбена налил нагретую смолу в стеклянную воронку. Три года спустя он вынул пробку и позволил блестящей вязкой массе стекать.

И действительно – почти через год после аншлюса упала первая капля. Вторая только в феврале 1947 года. Наверное, ночью, в выходные, когда лаборатория была наглухо закрыта. А может, наоборот – при свете дня, среди гула разговоров и шума горелок, когда все были заняты и, как назло, никто не смотрел в нужную сторону. Парнелл скончался в 1948-м, так и не дождавшись третьей капли.

В апреле 2014-го падение девятой попало в объектив трех веб-камер. Пока это всё. Где-то там, по другую сторону Земли, набухает десятая (с тех пор как в помещении установили кондиционер, капли стали более продолговатыми).

Я пытался представить, как падает капля.

Однажды вечером – кажется, вскоре после отмены военного положения – я помогал маме на кухне. То есть она что-то чистила, резала или взбивала, а я читал ей вслух вечерний выпуск газеты.

Исчерпав все настоящие сводки, стал фантазировать. Сначала я зачитал сообщение о ликвидации Советского Союза. По данным ТАСС, Казахстан, пользуясь соответствующей статьей Конституции СССР, решил выйти из состава братских республик. (Ноль реакции.) Воодушевленные этим примером прибалтийские республики объявили независимость (снова ноль реакции) и нейтралитет (что-то режет), остальные признали, что тянуть дальше не имеет смысла… (продолжает резать). Запас идей подходил к концу, но я продолжал имитировать язык официальных сообщений (подожди, миксер шумит), а мама сохраняла полнейшее спокойствие (бз-з-з-з-з). Я уже было подумал, не ввести ли марсиан, чтобы оживить действие.

– Ну и ну, – произнесла она наконец. – И что дальше?

– Пишут «ждите очередных сообщений».

– Ага.

Капля висела, события же развивались в геологическом времени.

Даже радио призывало словами заводной песенки: «Будь, как камень» (68). Все эти бесконечные минералы, металлолом, алмазы и пепел. Камни меняли ход лавины (69). В отдаленной перспективе можно было надеяться, что тебя примут «в чреду черепов» (70). Впрочем, едва ли такую перспективу можно счесть воодушевляющей.

Иногда действительно что-то происходило.