Человек не отсюда - Даниил Гранин

— Потому что на таком процессе пострадает авторитет нашей партии, — твердо заявила она.

И ничто не могло переубедить ее, ни разоблачение культа, ни беззакония не поколебали ее веры в правоту дела партии Ленина. Такая религиозная истовость владела ею.

Считается, что Гоголь знал Россию. Да откуда? Значительнейшую часть своей жизни, в годы расцвета своего таланта, жил он в Италии, а если знал Россию — разве что Петербург да Москву. И вот что примечательно, этого ему хватало, его проникновению в русскую жизнь, причем в провинциальную жизнь. Шло это не от изучения материала, а каким-то своим особым путем, пробивалось через тропы, ведомые его гению. Возможно, глубокое знание предмета — оно порабощает. Гений извлекает правду из малого. Да и не только гений, талант — он тоже не требует «ближе к жизни», эта близость часто мешает. Об этом хорошо писал Варлам Шаламов.

Когда я работал над романом о Петре Великом, меня удручала огромность материала, я понял, что она не даст мне свободы. Однажды я все отбросил и стал сочинять. Поначалу было боязно, я подбадривал себя высказыванием Тынянова: «Писатель начинается там, где кончается документ». Но я и до конца документа не доходил. Я открыл себе область жизни Петра, куда историки не заглядывали, куда они и не хотят, у них на то свои страхи. Сугубо личное: семейные дела, любовные неудачи, причуды характера, обиды и т. п.

Работая, он не испытывал потребность видеть перед собой будущего читателя, он не имел его в виду, не представлял себе, поймет ли он или не поймет. Он чувствовал себя дирижером, который должен стоять спиной к слушателю, к читателю, и лицом к оркестру, т. е. к своим героям. Перед ним должно происходить действие, вызванное им к жизни, и только это действие поглощало все его интересы и внимание, только это занимало его полностью, без оглядки на читательское мнение, моду, ее запросы. И когда он заканчивал свой рассказ или очерк, его тоже не интересовало, как они приняты читателем, появлялось просто удовлетворение от окончания работы.

Криста Вольф останется в истории немецкой литературы как пример сопротивления писателя в тисках коммунистического режима. Ее место более прочно, чем у других, место в истории, место как пример другим, может, более крупным писателям. Ее книги мне кажутся талантливыми, написанными без оглядки на цензуру, свободнее, чем многие наши, в том числе и мои. В ГДР власти ее побаивались. Может, поэтому она не уезжала в ФРГ. Талант делает писателя левшой. Хочет он или нет, его всегда тянет влево.

Поэт Стефан Хермлин говорил, что у него никогда не было врагов, которых он заслужил. Всегда была какая-то мелкая, лживая нечисть.

Один писатель ему при мне сказал: «Тебе, Штефан, хорошо, ты можешь свободно выступать против Хонеккера, ни тебе, ни Анне Зегерс ничего не грозит. Купил билет на электричку — и в Западный Берлин за 20 пфеннигов. Вам все можно. И Кристе тоже. Вы льготные писатели, привилегированные».

Несколько забавных рассказов немцев про русских. Все они из серии «За что мы любим русских». Серия же эта родилась, когда шел разговор о пресловутом понятии «русская душа». Немцы уверяли меня, что понятия «немецкая душа» не существует. И тем более «французская душа», «английская душа». Как же они обходятся? А вот так, раз понятия такого в народе нет, то, вполне возможно, и в наличии не имеется. Не проявляет себя. А у русских проявляется. Хорошо это или плохо? Как для самих русских — об этом немцы судить не берутся, но их, немцев, проявления души трогают. Они воспринимают ее действия с некоторой тоской и печалью, как собственный недостаток. Увечье, что ли. Или обделенность. Хотя рассказы их были… мм-да.

В первый послевоенный год в Берлине идет немец-рассказчик по улице, навстречу американский солдат. Да, немец тот, между прочим, идет на работу, где требуют являться минута в минуту и даже надо в такое-то время делать то-то и то-то. Солдат останавливает его, говорит — покажи левую руку. Немец показывает. На руке часы. Американец говорит — снимай. Делать нечего, не поспоришь, у солдата автомат и вся власть. Снимает, отдает. Тот в карман — и привет.

Вернулся немец с работы. Что делать. Надо доставать часы. Без них не обойтись. Туда-сюда, выпросил у матери. Идет на работу, встречает советского солдата. Тот останавливает его: покажи левую руку. Видимо, таков был тогда прием у всех союзников. Показал. Снимай часы. Приказ есть приказ. Снял. Русский взял, ушел.

Вдруг кричит — эй! Догоняет, говорит сочувственно: «Бедные вы, фрицы», обнял и пошел своей дорогой. Часы не отдал, но ведь пожалел!

Поезд Париж — Берлин. Послевоенная публика. Немец в потрепанной военной куртке открывает большую бутылку коньяка. Арманьяк, угощает всех в купе. Рассказывает, как французы подарили ему эту бутылку. Коньяк отличный, стаканчик ходит по кругу, все чмокают, наслаждаются, расхваливают. Доходит до тетки, француженка-толстуха, она выпивает и кричит на солдатика:

— Как тебе не стыдно. Тебе подарили, чтобы ты домой привез, а ты тут кому попало наливаешь. Пустую бутыль привезешь, бездельник ты непутевый, это же дорогой коньяк.

В таком духе честит его.

Он, бедняга, виновато вздыхает, берет бутылку, смотрит на остатки:

— Это русские. Они в лагере, все, что достанут, разливали, раздавали.

— Дурацкая привычка, — говорит француженка.

— Дурацкая, — соглашается солдат и разливает остатки.

— У меня квартировали русские офицеры. Верхний этаж дома занимали. Веселые парни. Ухаживали за двумя моими дочками. Нет, ничего плохого не позволяли. Просто веселились. Молодежь. Песням учили советским.

Однажды Первое мая справляли. Пришли их товарищи. Пирушка была, мои дочери танцевали, играли на пианино. Напились, конечно, потом под утро выбросили пианино в сад со второго этажа. Места им было мало. Мне дочери говорят — наши, говорят, никогда бы не решились. Говорят с восторгом. Вот как умеют гулять. Я на них не сердился, если у них так принято.

Если к этому сводится душа… но есть в этих рассказах, может, глуповатых, может, ироничных, есть тайная зависть, так что не стоит обижаться.

Дорогой Виталий Лазаревич!

Пафос Вашей статьи «Разум и вера» в защиту атеизма — и симпатичен, и своевременен. Раньше мы защищали свободу совести как свободу верить в Бога, ходить в церковь и т. п., ныне все перевернулось, и наша привычка к крайностям привела как бы к осуждению атеизма. Вера в Бога становится чуть ли не гражданской обязанностью. Так же, как еще недавно советский человек должен был верить в торжество коммунизма, в превосходство советского строя, в справедливость партийной линии. Мы без запинки перешли от одной веры в другую, которая опять стала принудой. Религия, нет, даже не религия, а церковность обрела властные черты. Рядом с патриархом «справляет службу» Лужков, а то и Ельцин, тут же стоят молятся министры и прочие начальники, все надели кресты, все бьют поклоны. Рясы священнослужителей превращаются в государственные мундиры. Нательный крест, подобно партбилету, стал чуть ли не свидетельством идеологической благонадежности, «я истинно православный, я с вами, господа начальники, я член партии, верующий».