Черепаший вальс - Катрин Панколь

И она упала в объятия Гэри, который обнял ее бережно, как букет цветов, уткнулся лбом ей в макушку и прижал к себе крепко-крепко, шепча: не плачь, Гортензия, не плачь. И чем крепче он ее обнимал, тем больше ей хотелось плакать, но это были странные слезы, менее всего похожие на стенания Клемана Маро, это были слезы о чем-то ином, о непонятном, но более веселом и нежном, странные слезы счастья, облегчения, великой радости, затопившей ее сердце, заставляющей ее смеяться и плакать одновременно, потому что все это такое огромное, такое зыбкое и летучее, — но все равно в его руках она нашла успокоение и поддержку. Он был здесь — и не здесь, с ней — и не с ней, что-то вроде перемирия перед новым расставанием, может быть. Она не знала. Но ей хотелось вот так плакать и плакать без конца.

Ну и ладно, подумаешь! Она все проанализирует потом, когда будет время, когда будет покончено со всеми слезами, сожалениями, красными носами, мокрыми платками и растрепанными волосами. Она взяла себя в руки, шмыгнула носом и вдруг осознала, что плакала первый раз в жизни, и надо же было такому случиться, что плакать ей пришлось на плече у Гэри, этого предателя, прихвостня Шарлотты Брэдсберри! Она резко высвободилась, подошла к матери и властно подхватила ее под руку, показывая Гэри, что минутная слабость миновала и нежностям конец.

Им объявили, что сейчас состоится кремация и они могут подождать на улице. Они дисциплинированно, строем вышли из склепа. Жозефина вцепилась в руки девочек, Филипп держал за руку Александра. Анриетта шла одна, старательно избегая Кармен, которая тут же почувствовала себя лишней. Замыкали процессию Ширли и Гэри.

Филипп решил развеять пепел Ирис над морем, перед их домом в Довиле. Александр согласился с ним. И Жозефина тоже. Он сказал об этом Анриетте, и та ответила: «Души моей дочери нет в этой урне, мне все равно, куда вы ее денете. Что касается меня, я еду домой. Мне здесь больше делать нечего». Она попрощалась и ушла. За ней последовала Кармен: Филипп обнял ее на прощание и обещал, что будет по-прежнему помогать ей. Она расцеловалась с Жозефиной и удалилась, безутешной тенью скользнув по аллеям кладбища.

Ширли и Гэри решили пройтись посмотреть памятники Пер-Лашез. Гэри особенно хотелось найти могилы Оскара Уайльда и Шопена. Они увели с собой Гортензию, Зоэ и Александра.

Филипп и Жозефина остались одни. Они отыскали скамейку на солнышке, сели. Филипп взял Жозефину за руку. Он молча гладил ее, а потом сказал:

— Плачь, милая, плачь. Плачь о ее жизни, потому что сегодня она наконец обрела покой.

— Я знаю. Но не могу с собой справиться. Мне нужно какое-то время, чтобы осознать: я больше ее не увижу. Я везде ищу ее. У меня такое впечатление, что она сейчас откуда-нибудь появится и начнет насмехаться над нашими мрачными физиономиями.

Они увидели, что к ним направляется какая-то женщина. Немолодая блондинка, в шляпе, перчатках и элегантном, прекрасно сшитом костюме.

— Ты ее знаешь? — тихонько спросил Филипп.

— Нет. А что?

— Она явно хочет поговорить с нами…

Женщина подошла к ним. На первый взгляд весьма достойная дама. Но глубокие морщины напоминали о бессонных ночах, и уголки губ были опущены вниз, словно две печальные запятые.

— Мадам Кортес? Мсье Дюпен? Я мадам Манжен-Дюпюи, мать Изабель…

Филипп и Жозефина встали. Она махнула рукой: мол, нет необходимости.

— Я читала некролог в «Монд» и хочу вам сказать… Не знаю, как точнее это выразить… Вопрос очень тонкий… Я хочу сказать вам, что смерть вашей сестры, мадам… вашей жены, мсье… не была совсем бесполезна и бессмысленна. Она освободила целую семью… Я могу присесть? Я уже не так молода, и последние события меня сильно подкосили.

Филипп и Жозефина подвинулись. Она, усевшись, положила руки на сумку, подняла голову, уперлась неподвижным взглядом в квадрат газона и начала свою исповедь. Видимо, рассказ предстоял долгий… Жозефина с Филиппом не перебивали, не переспрашивали — видели, каких усилий ей стоит каждое слово.

— Может быть, мой визит вам кажется нелепым, муж не хотел меня отпускать, говорил, что мое присутствие неуместно, но я считаю, что это мой долг матери и бабушки. Я должна расставить точки над i.

Она открыла сумку, достала фотографию, ту самую, которую Жозефина видела на стене спальни Лефлок-Пиньеля: снимок молодоженов, Эрве Лефлок-Пиньеля и Изабель Манжен-Дюпюи. Вытерла ее тыльной стороной руки в облегающей перчатке и заговорила:

— Моя дочь Изабель встретилась с Эрве Лефлок-Пиньелем на балу в Опере. Ей было восемнадцать лет, ему двадцать четыре. Она была хорошенькой, невинной, заканчивала университет и считала себя глупой и некрасивой. У нее был страшный комплекс неполноценности из-за двух старших сестер, блестящих студенток. Она сразу влюбилась в него и очень быстро захотела за него замуж. Когда она заговорила об этом с нами, мы предостерегали ее. Мы, честно говоря, не особенно жаждали этого союза. Не из-за происхождения Эрве, не подумайте. Просто он показался нам упрямым, недоверчивым, крайне обидчивым. Но Изабель стояла на своем, пришлось дать согласие на их брак. Накануне свадьбы отец в последний раз умолял ее отказаться от этой идеи. Она бросила ему в лицо, что если он боится мезальянса, то ей, наоборот, все равно, найдет ли она черешню в навозе или на дне серебряной чаши! Это были ее собственные слова. Мы больше не настаивали. Мы научились скрывать свои чувства и приняли его в семью как зятя. Он был блестящий, умнейший человек. Характер у него был тяжелый, но ум, способности… В какой-то момент ему удалось спасти семейный банк от краха, и с тех пор мы уже воспринимали его как равного. Муж предложил ему стать директором банка, дал много денег. Эрве вроде расслабился, он выглядел счастливым, отношения у нас с ним наладились. Изабель вся светилась от счастья. Она тогда была беременна первым ребенком. Они, казалось, так любили друг друга… Благословенное было время. Мы даже жалели, что вначале так… предвзято, так недоверчиво относились к нему. Мы с мужем часто удивлялись, как вдруг все волшебным образом изменилось к лучшему. А потом…

Она осеклась, ее голос задрожал.

— …Родился маленький Ромен. Он был очень красивым ребенком. Он был ужасно похож на отца, и тот просто обожал его. И… случилось несчастье, о которой вы, конечно, слышали… Изабель поставила автомобильное сиденье с маленьким Роменом на пол в подземном паркинге, а сама что-то стала доставать из машины… Это была жуткая трагедия. Отец подобрал малыша с земли и сам отвез в больницу. Но было уже поздно. С этого дня он переменился. Замкнулся. У него начались перепады настроения. Он почти не приходил к нам. Дочь — очень редко. Но все-таки иногда… она рассказывала, что он считает себя «проклятым», что они постоянно переживают этот кошмар… но не менее кошмарные вещи происходили с ней самой. Я думаю, она винила во всем себя, чувствовала ответственность за смерть малыша и не могла себе простить. Она была воспитана в христианской вере и считала, что должна искупить свою вину. И угасала на глазах. Я подозреваю, что она пила транквилизаторы, даже злоупотребляла ими, ее жизнь с ним была сплошным кошмаром. Причем рождение других детей ничего не изменило. Однажды она захотела поговорить с отцом, сказала, что хочет уйти, что ее жизнь — просто крестная мука. Она рассказала историю про цвета — зеленый понедельник, белый вторник, красная среда, желтый четверг, — про строжайшее соблюдение правил, которые он им навязывал. Она добавила, что могла бы вынести любой кошмар, но не в силах видеть детей несчастными. Когда Гаэтан как-то взбунтовался и надел пуловер в клетку — видимо, одолжил у приятеля — он был сурово наказан, а с ним и вся семья. Изабель смертельно устала, она была на грани нервного срыва. Она постоянно боялась, что случится беда, тряслась по любому поводу. Мой муж тогда ответил ей: «Что хотела, то и получила, мы тебя предупреждали». Впоследствии он жалел об этом. Более того, он попытался поговорить с Эрве: «Изабель хочет от вас уйти, она больше не может! Возьмите себя в руки!» Эти слова, думаю, произвели эффект разорвавшейся бомбы. Он понял, что жена готова отказаться от него, подумал, вероятно, что может потерять и детей; думаю, что после этого разговора он действительно сошел с ума. В банке никто ничего не замечал. Деловые качества Эрве были по-прежнему на высоте, и муж не хотел его терять. Он вышел на пенсию и был вполне доволен тем, что зять заменил его на посту. Такое положение всех устраивало: мужа, сестер Изабель и всех остальных, кто был с этим связан. Все висели на нем и получали дивиденды. Все говорили себе: да, есть у него странности, навязчивые идейки, но кто сейчас без странностей?