Ролан Барт. Биография - Тифен Самойо
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
10 июля 1979 года: складывается проект романа.
Уровень 0: абсолютное подполье: реальное произведение, которое я хочу сделать, с обнажением его опорных конструкций, оснащения, трюков = произведение в таком виде, как оно будет опубликовано;
Уровень 1: оснащение (аппарат и начало) произведения: Vita Nova, рассказ о Том, Что Будет Сделано;
Уровень 2: спроецированный вымысел (которого не будет);
Уровень 0 от уровня 1 отделяет:
0: я знаю, что роман невозможен и что я его не напишу;
1: считается, что роман будет написан, я мужественно и с надеждой пытаюсь его писать;
Но уровень 0 и сам может стать трюком, а значит, беллетризироваться, а значит, стать уровнем 1, на одну ступень сдвинув все остальные уровни.
14 июля. Суверенное благо Романа: взглянул ему в лицо в апреле (в Каса), но в итоге оказался разлученным с ним – трауром, горем, депрессией – ацедией.
18 июля. Констатация того, что сделать ничего невозможно – в этом случае просто начать писать роман. Увы, это означает: невозможность создать Другого.
Замкнутый круг: я задумывал Роман как акт любви (Касабланка, 15 апреля 1978 года); сегодня я констатирую, что неспособен на этот акт – с моими заметками-фрагментами я ввергнут обратно в мой эгоизм, неспособность что-либо придумать, любить Другого, вернулся к фигуре эгоиста Монтеня-Валери.
30 ноября. Произведение (VN). Все это, вся эта книга постоянно имеет в виду: смерть не понимают.
Опция/Моя проблема в следующем:
15 апреля 1978 я хотел создать замысел большого произведения, определенного разрывом в моей жизни, которому предназначалось его компенсировать, но без связи с содержанием этого периода изменения;
Постепенно Изменение стало самим предметом книги (Vita Nova); то есть передо мной всего лишь материал, над которым нужно работать, материал устаревший, ограниченный, непосредственный (мои заметки этих последних месяцев)[1139].
Эти заметки показывают своего рода оставленность: Барт чувствует, что его проект, а главное, силы, полученные от обращения 15 апреля 1978 года, его покинули. Кроме того, они дают представление о том, какого рода проект он себе представлял: любовное произведение, акт любви. И здесь образцы, привлеченные в плане содержания (отличные от тех, что использовались для поисков формы), помогают увидеть идею, очень четкую в своей отправной точке, которая, однако, со временем теряет определенность. Отсылки Барта уточняют, что он имеет в виду под «любовью». Его образцы – «Война и мир» и «В поисках утраченного времени» (в меньшей степени – «Божественная комедия» и «Новая Элоиза»). С Прустом, постоянно сопровождающим Барта и его творчество, все понятно. Данте дает направляющую схему и тайну произведения (в роли Беатриче оказывается мать). Присутствие «Новой Элоизы», встречающейся у Барта реже, чем «Прогулки одинокого мечтателя», объясняется по крайней мере двумя причинами. Это роман о «жалости», той форме любви, очертания которой он хочет ухватить в Vita Nova. Этот роман Руссо, по-видимому, доказывает, что возможен кальвинистский роман. Запись от 13 июля 1979 года это подтверждает: «Можно ли увязать это со своего рода вливанием кальвинистской морали? Есть ли кальвинистские романисты? (Руссо, „Элоиза“?) И есть ли у меня подоплека кальвинистской морали? В любом случае дело не в катехизисе, а в не поддающейся определению морали мам. („вид“, „габитус“)»[1140]. Стремясь точнее описать этику своей матери, он приходит к творчеству и философии Руссо.
Барт убежден, что все большие романы – романы о любви. Откровение 15 апреля 1978 года требует от него написать недостающий роман, роман о материнской любви. Тем самым он сознательно остается в рамках неактуального языка, как и в случае с «Фрагментами речи влюбленного». Но поскольку ностальгия – аффект, затрагивающий сам сюжет этой всеохватной и сострадательной любви матери, то это расхождение, эта неактуальность становятся частью сюжета. Тем самым они смыкаются с убежденностью в том, что роман в том виде, в котором он о нем мечтает (роман монументальный и окончательный), сегодня невозможен и сам указывает на ностальгию: то есть «под видом описания этой ностальгии описывается актуальный мир»[1141]. 15 апреля 1978 года было принято решение написать «большое произведение о Любви, равное великим литературным образцам („Война и мир“)». Несколько иначе он говорит об этом в начале своего курса: у романа нет другого смысла, кроме как «говорить о тех, кого мы любим», отдать справедливость тем, кого мы знали и любили, свидетельствовать о них, обессмертить. Или снова, на выступлении 19 октября: «Я жду от Романа своего рода преодоления эгоизма в той мере, в какой говорить о тех, кого любишь, – значит свидетельствовать о том, что они жили (и очень часто страдали) „не зря“»[1142].
Упор на свидетельство играет важнейшую роль. Он объясняет ту своеобразную мистику романа, приверженцем которой Барт становится в этот момент, заметно удивив как свое окружение, так и слушателей курса. «Главное, что изменилось в Барте после смерти матери: у него появилась странная страсть, странный императив написать роман»[1143]. Близким к нему людям становится от этого неловко, они полагают, что он так никогда и не сдвинется с подготовительного этапа: «Мы не понимали, что он хочет сделать. Однажды Франсуа-Мари Банье, которого Юсеф путем светских интриг заманил на свою вечеринку, сказал о Барте: „Он никогда не сможет ничего рассказать…“»[1144]. Жерар Женетт, с большим удивлением наблюдавший за тем, как Барт повсюду заявляет о том, что напишет роман, вспоминает, что сказал ему: «В вас совсем нет суеверности, даже удивительно!», на что Барт ответил ему просто: «„У меня есть вера“, что означало подтверждение»[1145]. До сих пор критики или давние друзья сомневаются в том, насколько серьезно Барт занимался романом. Антуан Компаньон видит в этом запоздалое увлечение поэзией, от которой Барт до тех пор дистанцировался и к которой он вернулся, пристрастившись к хайку[1146]. Одни предпочитают видеть в этом чисто спекулятивный объект. Другие прочитывают его тягу к романному, проявляющуюся в самых личных текстах,
